Советский Союз, как шашель дубовый сруб, разъела тройная мораль: думать одно, говорить другое, делать третье. И не стало Советского Союза. Кто не жалеет о его развале, у того нет сердца, а кто думает, что его можно будет восстановить в прежнем виде, у того нет мозгов. Сожалеть есть о чем: быть Гражданином Великой Державы, с множественными недостатками, но Великой, или захудалой "развивающейся" страны - бо-о-ольшая разница. Но осталась Россия, а в ней та же шашель. Наша партийная элита, вожди наши несравненные в результате многолетнего селекционного отбора окрепли, закалились и научились нос держать по ветру бесподобно. По дороге к светлому будущему вроде шли все вместе, но ветерок в другую сторону повеял, и они, номенклатурно-конъюнктурные светочи наши, умудрились сначала приотстать, партийные билеты в урну швырнуть, демократические знамена выбросить, потом развернуться на 180 градусов, и опять они впереди, на лихом коне, и опять ведут нас к не менее светлому, только теперь уже капиталистическому будущему. Известен ли кому-нибудь прецедент, когда в дни августовского спектакля секретарь какого-нибудь "ома" с оружием в руках, подобно Сальвадору Альенде, пытался отстоять взрастившую и взлелеявшую его власть, а с нею страну? Сколько ни пытался выяснить, ничего подобного не обнаружил. Все хладнокровно и без потерь отошли на заранее подготовленные коммерческие и политические позиции. И опять сыты, пьяны и нос в табаке. Оглянемся вокруг себя: кто у власти? Ба! Знакомые все лица. До недавнего времени многие из них умно и значительно смотрели со стендов под названием "Политбюро ЦК КПСС". Правда, в Библии что-то там сказано насчет "предавших единожды", но это не важно, Библия - книга умная, далеко не всем понятная, да и если что не так, то на том свете сочтемся. Уголечками.
А не единожды воспетая новая общность людей - советский народ? Он-то куда смотрел, когда у него на глазах его любимую страну нахально разваливали? Про всех не скажу, не знаю, хотя догадаться нетрудно. А вот под стенами Белого дома в самые напряженные моменты было ну никак не более 100 тысяч человек, а это только один процент населения города-героя Москвы. А остальные 99 процентов чем занимались? Правильно, судорожно скупали макароны и трусливо делали вид, что ничего не происходит. Может, где-нибудь на широком, уходящем вдаль проспекте или хотя бы в проулке стояла альтернативная толпа под красными знаменами и в бой рвалась? Свидетельствую - не было, я там не один раз все кругом исколесил. Так был ли мальчик? Или к моменту, когда состоялась премьера спектакля, осталась огромная, не объединенная никакой общенациональной идеей разобщенная, ничем взаимно не связанная, дичающая на глазах толпа, большая часть которой обдумывала вопрос "как выжить?" а меньшая - "как нажиться?". Расколешь так орех, а он внутри пустой. Точнее, не совсем. Сидит в пустом орехе толстый нахальный червяк, ухмыляется и спрашивает: "Обидно, да?" А может, мы действительно страна дураков? Может, это только по отдельности у нас и умные, и мужественные в наличии, а все вместе мы вот эта самая страна и есть? Может, прав русский поэт Владимир Семенович Высоцкий, написавший звенящую строчку: "И вся история страны - история болезни..." Это диагноз? Или состояние души?
В штопоре
Войска, так до конца не понявшие, в чем это таком они поучаствовали, возвращались в пункты постоянной дислокации. Солдат и офицеров встречали, как героев. Они крутили головами, пытаясь понять, в чем состоит их героизм, но словословия принимали благосклонно и от подарков не отказывались. В Туле, а особенно в Рязани всевозможные сувениры и цветы в полки возили грузовиками. В городах царила эйфория вырвавшейся наконец на свободу демократии.
Вернувшись в Тулу, я сразу угодил в это разливанное море радости. Меня поздравляли, обнимали, благодарили. Со мной пытались фотографироваться. Мне предлагали расписаться на сдаваемом в музей, по-видимому, второй русской революции государственном флаге РСФСР. В моем присутствии осуществлялось радостное и спонтанное планирование, кого и откуда предстоит еще выкинуть, что закрыть, что опечатать. Радикально-демократически настроенные граждане не исключали и арестов. Отовсюду, радостно жужжа, как набравшие нектара пчелы, слетались всевозможные добровольные нештатные шпионы:
- Такой-то вечером на уазике вывез два ящика - надо разобраться!..
- Этот унес очень толстый портфель!..
- Там в гараже предположительно то-то!..
- Я ему как дам! Хватит, говорю, повластвовали!..
Во всей этой атмосфере было что-то такое нечистое. За версту несло самым низкопробным фискальством, доносительством, сведением под шумок личных счетов. Радости у меня не было. Я упорно отказывался от всевозможных почестей и подарков. Я не фотографировался, не раздавал автографы, чем неизменно стирал улыбку с лиц обращавшихся ко мне людей. Что они обо мне думали, можно было только догадываться, но мне на это было наплевать. Меня мучило ощущение, что нечто большое и важное прошло мимо меня, а я его не увидел, не рассмотрел, не понял. Теперь уже и разбираться поздно. И от этого было какое-то мучительное ощущение болезненной зависти к тем, кому все понятно, с одновременным диким раздражением против них. Одним словом, я оказался чужой на этом необузданном "празднике жизни".
23 августа в Туле был митинг, для чего была задействована паперть Тульского обкома КПСС, теперь уже вроде как бывшего. На митинг был приглашен и я. Народу, против ожидания, собралось не так уж и много, на глаз 3000 3500 человек, но народ был в большинстве своем радостно возбужденным. Батюшка торжественно освятил громадное полотнище нового российского флага, и под российский гимн он взметнулся на флагштоке над обкомом. Ораторы говорили о наконец-то павшем ненавистном режиме; о свободе, о новой эре. В речах почти каждого, в большей или меньшей мере, звучал издавна на Руси известный мотивчик: вы нас топтали, а теперь наше время. Подобного рода выпады митингующие встречали одобрительными возгласами, кто-то плакал, кто-то плевался, кто-то непонятно кому грозил кулаком.
Предоставили слово и мне. Помянув любезного сердцу моему Платона, я достаточно коротко и, кажется, жестко сказал о том, что не опьяниться бы свободой в неразбавленном виде, не махнуть бы по нашей старинной российской привычке из крайности в крайность. Сказал и о недопустимости в сложившейся обстановке никаких резких движений. Призвал не допустить наметившихся было расправ, сохранить спокойствие и выдержку, сказал о том, что если кто в чем и виноват, то это должен решить суд, а отнюдь не толпа. Моя речь прозвучала диссонансом в общем хоре, она не понравилась. По лицам было видно, что от меня ждали совершенно другой речи. Надо сразу сказать, что после этого митинга интерес ко мне со стороны тульской демократической общественности сначала резко упал, а потом и вовсе исчез.
Что Бог ни делает - оно к лучшему. Меня это почему-то нисколько не огорчило. На фоне этого демократического шабаша, с момента моего возвращения 22 августа и далее на протяжении двух дней, меня всюду доставали корреспонденты всех мастей и рангов. Меня ловили возле дома, возле штаба дивизии и в других мыслимых и немыслимых местах. Мне звонили. Я отмахивался от них, и чем больше отмахивался, тем настойчивей они становились. В конце концов я осатанел и объявил, что отвечу всем желающим на все вопросы сразу в 16 часов 24 августа в штабе дивизии. К назначенному времени собралось человек 25.
Эту импровизированную пресс-конференцию условно можно разделить на три акта. В первом акте вопросы несли на себе налет восторженности и сводились к одной мысли: как это здорово, генерал, что вы своевременно защитили нашу демократию. Я встал и объяснил, что я не демократ и мне до нее нет никакого дела. Не демократию я защищал, а здравый смысл. Я русский генерал, и никакая сила не может заставить меня расстрелять русский же народ. Корреспонденты быстро разочаровались, и начался второй акт. Смысл его: как это здорово, что эта душка, генерал Лебедь, стал на сторону еще большей душки, генерала Руцкого. Тут я их совсем уже бестактно огорчил, заявив, что все генералы Советской армии воспитывались примерно одинаково, и Руцкой точно такой же армейский лом, как и я.
