Голос Мэра вывел людей из задумчивости, и все направились к нему. Он вставил в дверь затейливый ключ, который накануне всем демонстрировал. Когда замок был разблокирован, дверь поддалась не сразу, и ему пришлось толкнуть ее дважды, после чего она открылась с чавкающим звуком, вроде того, что раздается при чистке кухонной раковины вантузом.

В лицо резко пахнуло холодом, и людей окутал морозный туман, так что создалось впечатление, будто они внезапно очутились на другом конце Земли, далеком от их привычного, спокойного и теплого существования, далеком от самой жизни.

Все одновременно вздрогнули, во-первых, из-за низкой температуры, которая в первой части камеры поддерживалась на уровне минус двух градусов, а во-вторых, потому, что перфорированные ящики для хранения вчерашнего улова открыли глазам скопление мертвых тел – серебристых, заиндевевших, переливчатых, со ртами, разверзнутыми в пустоту, и застывшими глазами в серо-зеленых отблесках.

В большинстве ящиков хранились полосатые зубатки, пеламиды, мелочь, обитающая на рифах близ побережья, кефали, радужники, каракатицы, рыбы-сабли – в общем, все то разношерстное морское сообщество, извлеченное на божий свет сетями, а затем доставленное сюда рыбаками и разложенное на ледяном смертном одре.

Подвешенные к потолочным крюкам за веревки, обмотанные вокруг хвостовых плавников, два больших меченоса и тунец, казалось, замерли в ожидании пытки. «Мечи» двух первых рыбин валялись на полу грозным, но бесполезным оружием, а большие глаза молили об освобождении. Тунец же, огромный, закованный в блестящую броню, напоминал разжиревшего ландскнехта, который пал в бою, не получив сколько-нибудь заметной раны. Смирившийся, он сверлил глазами пол, будто надеялся отыскать там разгадку своего поражения.

Пройдя мимо этих громадных висельников, люди проследовали за Мэром во второе, морозильное, отделение холодильной камеры, находившееся за очередной алюминиевой дверью. И снова, стоило двери открыться, как они ощутили на себе полярное дыхание, еще сильнее прежнего, заморозившее их окончательно. Улыбка Доктора теперь напоминала оскал, а его усы, как и курчавые брови Учителя, покрылись инеем, казавшимся искусной подделкой. Всех сотрясала дрожь, за исключением Старухи, на которой, кстати, был лишь тонкий шерстяной жакет.

В морозильной камере царила кромешная тьма. Вырвавшиеся оттуда клубы ледяного пара лишь на краткое время залили помещение трепещущим серым светом поздних сумерек, не позволяя верно оценить его размеры. Мэр на несколько секунд оставил людей в таком состоянии, что, по его расчетам, должно было произвести драматический эффект. Затем он опустил рычаг, и после сухого щелчка пространство озарилось нестерпимо ярким светом, заставившим членов группы на миг зажмуриться, будто чья-то безжалостная рука толкнула их под слепящие огни прожекторов телевизионной студии.

Площадь комнаты равнялась примерно восьми квадратным метрам. Три стены в ней были оборудованы стеллажами для хранения рыбы, из которых тот, что был привинчен к задней стене, оставался свободным. И только корка льда, толстая, неровная, шишковатая, похожая на плавучую льдину в миниатюре, лежала на цоколе и выступала за его пределы; она частично оплыла и образовала в двух местах большие сосульки, напоминавшие тигриные клыки.

Куски тунца покоились на правом стеллаже серебристыми дисками. Голова рыбины, целая и надменная, сохранила при себе сантиметров двадцать нетронутой пилой туши – плотной, красной на срезе, усеянной бледными кристаллами.

На противоположном стеллаже сразу лежал знакомый голубой тент Америки. На морозе малейшие трещинки и неровности на нем стали еще заметнее из-за пробивавшихся оттуда испарений.

Тела, заключенные в этот полиэтиленовый саван, занимали полку целиком. Прибитый холодом к нижней части тел утопленников материал обрисовывал формы, напоминавшие древнеегипетские саркофаги, но в верхней части он деформировался под воздействием низкой температуры, открыв лицо одного из трупов, которое теперь было обращено к вошедшим. Веки мертвеца приоткрылись, очевидно, тоже под воздействием холода, а глаза, лишенные зрачков и радужной оболочки, превратились в два стеклянных шара матовой белизны.

Кюре, снявший свои моментально запотевшие окуляры, захотел избавить людей от этого пустого, нечеловеческого взгляда и, прежде чем Мэр успел его остановить, попытался закрыть веки утопленника, не понимая, насколько это бесполезно: плоть несчастного давно обрела твердость мрамора.

Не подумал Кюре и о том, что его пальцы в тысячную долю секунды прилипнут к этим белым очам, потому что холод выступит в роли наипрочнейшего клея, и правая его рука окажется намертво спаяна с бледными шарами.

Из уст Кюре вырвался тонкий жалобный стон ужаса и удивления. Он попробовал оторвать руку, но большой и средний пальцы словно срослись с глазами мертвеца. Запаниковав, он не услышал того, что говорил ему Мэр, а тот приказал, рыча, ничего не предпринимать и, главное, не двигаться, и попросил Спадона поскорее сбегать за горячей водой. Но было уже поздно: резким движением, испустив крик боли, Кюре оторвал-таки свои пальцы от трупа.

И тут все стали свидетелями, казалось, фантастического и невероятного события: из глаз мертвого черно-серого лица, уже заросшего белыми от инея волосками, вдруг полились кровавые слезы, которые холод мгновенно превращал в крохотные красные жемчужины.

Покойников на острове хоронили в стоячем положении: экономили самое ценное благо – землю. Издревле люди осознавали, что земля должна принадлежать живым, чтобы их кормить, а мертвым следовало оставлять как можно меньше места. Мертвым земля уже ничего дать не могла.

Вот почему городское кладбище походило на частокол надгробий из черных камней разной формы – самое большее в метр высотой, – тесно прижатых друг к другу, словно окаменевшие солдаты уничтоженной армии, на которых были начертаны имена и даты рождения и смерти.

На острове люди жили общиной, но в последний путь отправлялись поодиночке: не было на кладбище ни братских захоронений, ни семейных склепов, лишь одинокие могилы, где усопший оставался стоять так же прямо, как и жил.

Эти трое чернокожих парней не умерли на острове. Море выбросило их на берег, как плавучие бревна. Никто утопленников не знал, их жизни раньше никогда не соприкасались с жизнями обитателей острова. Только смерть свела их с островитянами, но разве этого достаточно, чтобы нарушить привычный ход существования Собачьего архипелага?

– Если отбросить некоторые условности, – продолжил свою речь Мэр, после того как все вышли из холодильного склада, а Спадон принялся бинтовать окровавленные пальцы Кюре, который попискивал, как птенец, – то можно сказать, что эти трое никогда не существовали, что течение никогда не прибивало их останки к нашим берегам. Представим – а так оно и должно было произойти, – что море поглотило их и растворило в своих глубинах, как в ванной с кислотой, и что никому так и не суждено было узнать, что с ними случилось. Будь при них документы, удостоверения личности, дело приняло бы другой оборот, тогда принятие решения стало бы очень затруднительным. Документы связали бы их с миром, с конкретной страной, человеческим сообществом, с историей, семьей. Но здесь этого нет. Ничего, что позволило бы узнать их имена, возраст, страну, из которой они сбежали, чьими сыновьями, братьями, мужьями или отцами они были.

– Черт бы тебя побрал, мне же больно! – взревел Кюре, так что Мэр поневоле прервал монолог, а три пчелы, до сих пор приходившие в себя на плечах своего пастыря после холодильной камеры, взмыли вверх.

– Простите, святой отец, делаю, что могу, но ведь я не фельдшер.

– Ну да, ясное дело, не ты же страдаешь!

Доктор, улыбаясь, отказался заняться пальцами священника, сказав, что его собственные настолько неловки, что не смогут правильно наложить повязку. Он ограничился требованием, чтобы Спадон продезинфицировал ранки, и рыбак полил на них из бутылки с виноградной водкой, отчего Кюре и взвыл от боли.