Отец Трэвис услышал.

Нола смахнула слезы с глаз, и ее лицо немного прояснилось.

– Простите, святой отец. Может, мне и впрямь стоит относиться ко всему более спокойно. Наверное, мне нужно начать жить нормальной жизнью. Я должна привыкнуть к тому, как обстоят дела. Принять и смириться. Хватит думать о Дасти.

Отец Трэвис встал и обошел вокруг стола.

– Думать о Дасти – это нормально, – сказал он.

Он стоял позади Нолы и говорил, адресуясь к ее пушистой макушке. Возможно, именно здесь он должен был сдержаться, подождать. Но фальшивое кокетство Нолы раздражало его, казалось похожим на издевательство.

– Не нормально то, что вы сделали на мессе, – сказал он. – Вы ударили Мэгги.

Вспыхнув, она обернулась.

– Это не так!

Отец Трэвис попробовал прожечь ее взглядом, но у него это не очень получилось. Ее миловидность отвлекала и действовала, как броня. Она оказалась куда более твердым орешком, чем вся его компания анонимных алкоголиков.

– Что, если по поводу вашего обращения с Мэгги ко мне явится Питер или придет она сама? Что, если вопрос поднимет кто-нибудь из семьи Айронов или ко мне обратится учительница или еще кто-нибудь? Тогда мне придется пойти в социальную службу.

– Вы действительно так поступите? – проговорила Нола сквозь рыдания, но лицо ее выражало ярость.

Она ринулась вперед, причем так ловко и резко, что ее грудь оказалась прямо в пальцах у отца Трэвиса. Он вздрогнул, словно обжегшись.

Нола сделала шаг назад, в ее глазах застыло изумление.

– Скажите, что вы говорили не всерьез о социальной службе, отец Трэвис. А я сделаю вид, что вы не касались моей груди.

На щеках Нолы появились ямочки, но в глазах была сталь.

– Груди? – переспросил отец Трэвис и указал гостье на дверь, взорвавшись гомерическим хохотом. – Эй, Стэн! – крикнул он в коридор. Появился церковный служка с метлой в руке. – Слушай! Миссис Равич сейчас притворится, что я ее домогался.

– Да, ладно, – отозвался Стэн и продолжил мести.

– Вы не первая, кто пытался это проделать, – пояснил отец Трэвис, когда она повернулась к нему, уязвленная и взбешенная. – Вы должны знать, что я никого так не трогаю. Я не один из тех священников, которые себе это позволяют.

Теперь она начала плакать уже по-настоящему, а потом ушла, спотыкаясь на высоких каблуках.

Частью дома Ландро и Эммалайн была старая хибара, построенная еще в 1846 году, когда их предки отчаянно пытались укрыться от снега.

Им обоим нравилось думать, что, если снять слои гипсокартона и штукатурки, под ними окажутся стены, сделанные из жердей, обмазанных глиной. Здесь протекала жизнь всех их предков – младенцев, матерей, дядьев, их детей, тетушек, бабушек, дедушек – в туберкулезе, в дифтерии, в печалях и бесконечных чаепитиях, веселых и священных, в темных историях, связанных с магией. Они жили и умирали там, где теперь была гостиная, и среди них всегда находился кто-нибудь по имени Лароуз.

Спустя время к первоначальной хижине добавились пристройки. Их бревенчатые срубы стали единым массивом в 1920-е годы, когда дед Эммалайн купил доски, обшил дом, а затем сделал над ним единую крышу. В пятидесятые возведенную рядом с домом пристройку с односкатной крышей утеплили, и в ней разместились спальни. Вплоть до семидесятых они пользовались нужником во дворе, таскали воду из колодца, кипятили белье, стирали сначала на доске, потом стали пользоваться стиральной машиной с ручным отжимом. Но затем появились ванная комната, рядом с ней крошечная прачечная, и дом был завершен.

В течение следующих десяти лет Эммалайн жила там с матерью. Когда Эммалайн закончила колледж и в доме появился Ландро, а потом дети, миссис Пис перебралась в Дом старейшин. Из ее маленькой спальни, где теперь обитали Эммалайн и Ландро, дверь вела в ванную. Джозетт и Сноу подолгу мылись там и наводили красоту, отправляя братьев в старый нужник, когда те начинали барабанить в дверь.

На стенах кухни и гостиной, самых старых частей дома, до сих пор держались обои пятидесятых годов. Их поверхность пошла рябью под несколькими слоями краски – сначала темно-зеленой, потом светло-зеленой, а затем сине-серой, которую предпочла Сноу. Джозетт ее не одобряла и потому получила право выбора обоев для их общей спальни – с букетиками лаванды, перевязанными развевающимися белыми ленточками. Никто никогда не думал о том, чтобы покрасить стены спальни мальчиков, – их покрывала древняя красная краска, едва видная из-под старых постеров с Черепашками-ниндзя, Сидящим Быком[84], Бэтменом, Тупаком[85], вождем Маленькая Ракушка[86], с группой «Дестиниз Чайлд» и с рекламой фильма «Шестое чувство».

В восьмидесятые годы дом подняли на домкратах. Потом его опустили на новый фундамент из шлакобетонных блоков, избавив таким образом от сырости и ползучей плесени. Тогда он превратился в настоящий дом – с низким подвалом, куда можно было заползти на четвереньках. Когда Эммалайн вышла замуж за Ландро, тот построил небольшую террасу у входа – площадку, достаточно большую для двух шезлонгов и цветочного горшка, поросшего травой. Когда она была закончена, дом вдруг стал походить на многие другие дома. Ландро представлял себе, как он и жена будут стареть, сидя на этой террасе, наблюдая за случайными машинами в просветах между деревьями, стоящими вдоль дороги, и ожидая, когда их дети, а затем внуки выйдут из школьного автобуса, перепрыгнут через заросшую травой и полевыми цветами канаву и пойдут, направляясь к ним, по скошенным сорнякам или, как теперь, зимой, по замерзшим комьям вспаханной земли.

Все будет хорошо. Мы вместе состаримся здесь.

Так думал Ландро, когда Питер впервые завез к ним Лароуза. Они будут вместе и весной, и летом, в самые жаркие дни, когда дом прогревается насквозь и старые бревна в его глубине отдают землистый запах жирной глины.

Ландро открыл дверь, и Лароуз пробежал мимо него в обнимку со своим плюшевым зверьком, пронзительным криком зовя мать. Ландро обернулся, чтобы помахать Питеру на прощание, но тот быстро развернулся и выехал на дорогу. Ландро закрыл алюминиевую входную дверь, а затем и деревянную, внутреннюю. Видеть, как Лароуз и Эммалайн бросаются друг к другу в объятия, ему было больно, поэтому он наклонился над грязным ковриком и долго подбирал пары разбросанным ботинкам, а затем расставлял их рядами. Когда он наконец пришел к ним, бессильно опустив длинные руки, они говорили о том, как пользоваться картофелечисткой.

Лароуз сидел за столом у окна, освещенный лучами тусклого зимнего солнца. Края стекол, рама и подоконник были покрыты инеем. Мальчик счищал картофельную кожуру, полоска за полоской, и складывал ее на пластиковую тарелку. Эммалайн потрясла куски мяса в пакетике с мукой, а затем стала вынимать их по одному и аккуратно класть в скворчащий жир. Чугунная сковорода была гладкой и лоснящейся от постоянного употребления в течение пятидесяти лет. Она принадлежала еще матери Эммалайн.

Ландро сидел по другую сторону стола с раскрытой газетой. Шуршание, которое та издавала, выдавало легкую дрожь в его руках.

Сноу и Джозетт вошли первыми. Уиллард с Холлисом втащили спортивные сумки сестер и бросили у дверей вместе со своими. Девочки подбежали к Лароузу, крепко обняли и картинно заревели, стоя на коленях перед кухонным стулом, на котором он сидел. Старшие мальчики шлепнулись с ним ладонями.

– Старик, мы не занимали твою койку, она до сих пор свободна, – сказал Холлис.

– Да, я пытался на нее лечь, так он стащил меня на пол, – добавил Кучи. – Теперь она снова твоя.

– Он спит здесь! В своем собственном доме! – простонала Джозетт.

Лароуз гладил волосы сестер, в то время как девочки соревновались, кто кого переплачет.

– Мии’ив[87], – сказал Ландро на оджибве.