Петр: – Позволь мне спросить тебя (улыбается)? Кавалерист это кто?

Борис: – Министр-администратор.

Петр: – Директор?

Борис разводит руками: – Он самый.

Ты видел этот французский фильм? Жалкая поделка по сравнению с театральной постановкой. Я даже кассету выбросил, бездарнейшая работа.

Петр: – Ты пафосен и бескомпромиссен.

Смеются.

Петр: – А почему бы тебе не позвонить Лидии?

Борис: – Телефон. Я всегда боялся телефона. И разговоров по телефону. Ты не видишь лица собеседника, и пытаешься уловить его состояние, настроение, выражение лица лишь по голосу. Это непросто. Да и что я скажу? Мне кажется, что все разрешиться как-то само собой. Нужно переждать.

Петр: – Мне кажется, что ты устал. Что ты думаешь делать дальше?

Борис: – Я не устал. Делать дальше? Писать другую пьесу.

Петр: – Есть сюжет?

Борис: – Да, будет называться Хайфонг.

Петр: – Про Вьетнам?

Борис: – Про монастырь.

Петр (смеется): – Во Вьетнаме?

Борис: – В Пскове.

Петр: – Заинтриговал.

Борис: – Сюжет не мой. Это рассказ одного монаха. Моего друга.

Петр: – Монахи пишут рассказы?

Борис: – Он пишет. Такой как ОН, пишет.

Все время забываю спросить: как твой фильм?

Петр: – Хотелось бы уже закончить окончательно, и приступить к чему-то новому. Меня вымотало все изрядно и поездка в Питер была очень сложной….

Умолкает.

Борис: – Ты знаешь, мне не дает покоя этот вопрос – кто и зачем это сделал…Иной раз душу на части разрывает. Я и не спал сколько ночей. И спал, надеялся, что сон придет, и тайну мне раскроет. Но НИЧЕГО. Закрыто все. Никакой зацепки. Никакого намека. А логически если рассуждать – ничего не понятно.

Петр: – Ты про девочку?

Борис кивает головой.

Борис: – А ведь не было никакого чувства сначала. Ни жалости, ни страха. Когда я нашел ее. Просто лежала – будто уснула. Такая красивая. Русые волосы, а в них уже муравьи. Еще холодно было. Весна ранняя, а муравьи уже выползли. Представляешь? А глаза были закрыты. Будто просто спит. Я так долго смотрел на ее лицо. И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на меня со стороны. Кто-то будто следит за мной. И это ощущение было совершенно необычным. Опьяняющим. Головокружительным. И вот тогда появился страх. Страх чего-то запредельного и в то же время близкого, к чему можно прикоснуться.

Борис затихает. Делает паузу. Пьет чай из стакана.

Продолжает: – А в руке у нее лента была. Зеленая такая. Шелковая. Гладкая. И мне так ее взять захотелось. Но я не сразу ее взял (ладонью трет голову). Грех я на душу взял, Петр. И за это наказан был. Исповеди моей мало было (немного отчаянно, с надрывом).

Петр приподнимает брови удивленно. Но молчит. Он напряжен.

Борис: – Ладно. Нечего скрывать (пауза).

Я захотел посмотреть на ее грудь (замолкает).

Петр тоже молчит, не веря словам Бориса.

Борис (немного нервно и с вызовом) (начинает гаснуть потихоньку свет на сцене): – Спросишь, зачем мне это? Уж не извращенец ли я? Тебе когда-нибудь хотелось переступить запреты? Но не человеческие. Свыше? Вот что-то со мной произошло в это мгновение, и это чувство охватило меня. Словно лапами цепкими вцепилось…Я распахнул пальто. И запах меня с ума свел. Такой приторный, сладковатый. Словно дешевые духи смешались с запахом тела. Едва остывшим. Меня трясло всего. Голова кружилась. Никак не успокоиться. И вдруг, ВНЕЗАПНО, я почувствовал облегчение. Оглянулся – шум ветра, и больше ничего – ни птичьих голосов, ни шорохов. Оголил грудь. Равнодушно, как по приказу. Маленькая, детская, замерзшая грудь. Ничего запредельного. Холодная плоть. Я запахнул пальто. И у меня пошла носом кровь. И я опять испытал ненависть к себе. И пошел к станции (закрывает глаза рукой)…А потом… Я вернулся и забрался ленту из руки.

Петр встает из-за стола. На нем нет лица.

Гаснет свет.

Картина вторая

Квартира Петра, ничего лишнего и особенного. На стенах фотографии в тяжелых рамках. Интерьер выдержан в японском стиле. На диване сидят Роман и Татьяна, ждут Петра.

Роман: – Мыслящие не пишут, а пишущие не мыслят. Те немногие, что мыслит и пишет, становятся выдающимися писателями.

Татьяна: – Где прочитал?

Роман: – Да не помню. В книге.

Татьяна: – У…Ты книги читаешь?

Роман: – Иногда читаю. Вот, что хотел спросить…Никак не пойму я…Иду я по улице и навстречу мне попадается множество женщин. Они разные: худые, полные, высокие, стройные, бесформенные. Есть с красивыми лицами и красивыми формами. Но нет ни в одной из них красоты скрытой и неуловимой. Той глубокой и настоящей. Какая-то серая пелена окружает их всех. А была ли в них эта красота? Может быть, они такими и родились? Среди этих серых бетонных стен и густого дыма этих заводских труб…. И пропитались этой пылью и серостью?

Татьяна: – А во мне есть она? Эта красота?

Роман: – В тебе есть.

Татьяна: – Откуда знаешь? Чувствуешь? (смеется).

Роман: – Ну, вроде как чувствую. По картинам твоим….Или вот дети…Еще вчера они были маленькими ангелочками в колясках, а сейчас на их лицах что? Пустота? Ничего не выражающие лица, измученные нелепыми мультфильмами?

Я шел вчера по городу – у киоска «Мороженое» стоят девочки лет четырнадцати. Я подумал, вот вырастут скоро и нарожают новых идиотов. Таких же мутантов, как и все вокруг.

Татьяна (усмехается): – А как протекает твоя семейная жизнь?

Роман: – Жизнь? «Вот найдешь себе какого-нибудь мужа, он и будет протекать на покрывало» Моя жена считает меня гомиком. Хотя я не такой.

Татьяна: – Отчего так случилось?

Роман: – Не могу рассказать.

Татьяна: – И что это мешает семейной жизни?

Роман: – Да кто бы знал, что ей мешает. Наверное, я сам.

Я поделился с ней своими сокровенными, детскими переживаниями. Теперь ей трудно объяснить, что это был просто ранний процесс полового созревания. И мальчики меня не интересовали с тех пор. А в её голове, видимо, этот образ запечатлелся достаточно хорошо. Отчетливо. Воображение, видно, у нее неплохое. Пространственное.

Татьяна: – Не все нужно рассказывать, многие не готовы к откровенности. Они не могут справиться с таким грузом. Люди разные.

Роман: – Теперь я понимаю. Но от этого не легче…(пауза). Вчера во дворе сидели пьяные подростки. И представил, что я с удовольствием бы убил их. Взял бы автомат и расстрелял. Да, просто высунувшись из окна. Открыл бы окно и молча начал бы стрельбу. Им все равно ничего не объяснишь. Ничего не изменишь. А может быть подростки не пьяные, а под «кайфом»? Тем более расстрелял бы. Но с меньшим удовольствием. А их подруги, «за которых ни дашь ни рубля», смотрели бы на это. Визжали бы и убегали. Их бы я убивать не стал. Жалко патронов. Они наверняка бы вызвали милицию. Или кто-то из соседних домов, кто наблюдал за этой бойней. Прислали бы группу быстрого реагирования, орали бы в мегафон, мол, сдайте оружие, не сопротивляйтесь, и будет у вас все хорошо.

Татьяна: – Какой ты кровожадный сегодня. Разве так можно? (укоризненно, но с сарказмом)

Роман: – Да я просто представил. Я даже таракана раздавить не могу. Не то, что в человека стрелять…Да, орали бы в мегафон – Сдайте оружие. И все будет хорошо. А хорошо уже не будет. Так что не надо врать. Наверняка бы ждали, если бы я не отзывался. Узнали бы телефон. Звонили бы и пытались бы понять, что я хочу. Я бы молчал в трубку. Они бы, конечно, начали бы штурмовать мою квартиру и убили бы меня. Они всегда убивают, когда кто-то им сопротивляется. Сопротивляется этой системе. Но они не знают, что это лучший способ уйти от них незаметно и тихо, уйти непобежденным. Ты видишь их, но они не видят тебя. Тебя уже нет здесь, тебе предстоит новое, завораживающее путешествие туда, откуда ты пришел.

Татьяна: – Роман, ты какие-то ужасные вещи рассказываешь.