Давно он не был таким злым – даже голова перестала болеть. Красная ненависть, подергивая веком, заливала разум. Уволить фрилансера – подлость, свинство несусветное! Фрилансер потому и фрилансер, что не берет деньги за пустоту, за просиженные штаны, как штатные работники, а только за товар. Теперь, значит, и за товар не будут давать вообще ничего…

Хорошенькая новость, особенно если учесть… Что учесть? Мысль блуждала, вертела хвостом, не давала себя ухватить. Суббота нащупал бутылку, глотнул решительно, в голове частично прояснилось, он вспомнил. Вот что надо учесть – у него нет жилья, живет он в съемной квартире, а жить ему теперь не на что. Он и так задолжал за месяц. Хозяйка, старая лошадь сталинской закалки, уже перешла от напоминаний к угрозам.

– При советской власти, – говорила она, дыша мышиной ненавистью в телефонную трубку, – таких жильцов ставили к стенке!

– Не вы ли ставили, мадам? – изысканно-вежливо осведомлялся Суббота.

Хозяйка бесилась, кричала в телефон неразборчивое про прокурора. Он не слушал, говорил только: «да, мадам» и «нет, мадам», все невпопад, чем еще больше распалял ее. Кончила она страшной клятвой, что если в неделю он не заплатит, то вылетит как пробка из бутылки, вылетит к ядреной матери. Возможно, он недослышал, имелась в виду какая-то другая мать, но сути это никак не меняло.

Положив трубку, Суббота задумался о перспективах. Непохоже было, что беседа с хозяйкой сильно улучшила их отношения. Впрочем, надежда еще оставалась – вплоть до сегодняшнего дня. Теперь все кончено, денег ждать неоткуда.

Суббота подумал, что, если бы хозяйка была лет на тридцать – а лучше на сорок – моложе, ее можно было бы соблазнить. Но она, как выражаются в высшем свете, давно некондиция… Не говоря о том, что вообще такие предприятия – свинство, и никак не для джентльмена. В таком случае проще уже зарубить ее, со старухами всегда так делают, этому нас и классики учили. Но тогда надо идти в магазин за топором, а это новые непредвиденные расходы. Да и какой именно топор покупать – для разделки туш или подойдет обычный? Он не удержался, хмыкнул – слышала бы его сейчас сама хозяйка. Впрочем, он и так уже перешел в мерзавцы и людоеды: что может быть страшнее, чем не платить за квартиру?

От соображений фривольных и злодейских Суббота перешел к реальным стратегиям. В нижнем ящике письменного стола пылился, желтел понапрасну диплом педагогического института. Вспомнив об этом, Суббота решил сделать головокружительную карьеру – пойти в школу учителем русского языка! Мысль дикая, согласен, но за это ведь платят какие-то деньги… Во всяком случае, должны платить. Хотя лично он бы не стал. Но вряд ли учителя работают за голую идею…

Суббота набрал в айфоне слово «учитель», поисковик услужливо выбросил ссылки: учителя избили… обвинили… искалечили… завели уголовное дело… Тут же вылезло видео, где школьники оскорбляли старушек учительниц, плевали в них, лупили стульями, просто дрались с ними на кулачках и, что самое печальное, всегда побеждали. Суббота, конечно, не старушка учительница, он не позволит себя избить. Он и сам, того гляди, кого-нибудь изобьет, выбросит в окно пару учеников… Да хоть и весь класс, почему нет – здоровье пока позволяет. Это, конечно, прекрасно, но что потом? Тюрьма, сума… Нет, школа, это не для него, уж лучше труд и глад, как советовал потомок негров безобразный. Тем более что, судя по всему, денег учительских все равно не хватит на жизнь и съем жилья.

Печаль снова охватила его, он припомнил, каким тоном говорил с ним Алимов.

Ах, как это все не вовремя, как ужасно, позорно, отвратительно. Да, кризис, но почему же так грубо, почему он первый попал под колесо? Суббота скрипнул зубами, отхлебнул еще глоток, ярость поднялась к горлу, мир встал в багровых тонах… А может, это была не ярость, а просто виски, но руки чесались от жажды мести, веко мелко подергивалось.

Что же делать теперь, куда идти, у кого просить прощения, кого винить, кого все-таки убить, если не хозяйку? Алимова с его ослиной грустью, вечно почесывающегося главреда Железнова, хозяина газеты – спортивно-поджарого Терентьева? Нет, нет… Никого не убивать. Воздыми свой дух и ни на чем не утверждай его – и уж подавно не на зле и отмщении. Мне отмщение и аз воздам… Кто такой этот аз, кто воздаст за него, Субботу, за всех униженных, оскорбленных, неправедно уволенных? Да тот же, кто всегда. Ему отмщение, он воздаст, Господь Бог наш, творец небу и земли…

Стало трудно дышать. Суббота настежь открыл фрамугу, бесприютный воздух русской зимы ворвался в комнату, от холодного дыхания волосы на миг зашевелились.

Говорите, сволочи, Бог умер? Врете, брешете, как на мертвого. Не умер он, Бог, жив он, непременно где-то здесь, рядом… Только прячется он от вас – от лени вашей, глупости, жадности, злобы. Скрылся в глубоком космосе, дальнем, недоступном, а на видимом горизонте оставил лишь стекло небесное, глухое, декоративное. Где ты, Господи, на чьи небеса перешел ты – здесь, над русскими, здесь тебя нет… Да и был ли когда-нибудь?

Комната быстро вымораживалась.

Суббота захлопнул окно, прошел в ванную, остановился перед зеркалом. Крутые плечи, мощный торс, проработанные бицепсы, лицо твердое, словно из гранита выбитое, – вот что хотел он видеть в зеркале. Но ничего этого не было – ни в зеркале, ни где-то еще. А были оплывающее тело, сероватая физиономия, трагическая складка у губ. Глаза? Когда-то красивые, ясные, хоть смотрись в них, теперь тусклые, словно золой присыпанные. Пожалуй, волосы еще ничего – густые, темные, с зарождающейся сединой, на остальное и глядеть незачем.

Но женщины по-прежнему любили его. За что? За то, что мужчин гораздо меньше у нас, чем женщин? Или все-таки за талант, который пробивался иной раз, вспыхивал легким огнем в глазах? Но если и так, недолго уже ему, огонь этот обречен, скоро погаснет он, почти уже погас – и глаза покроются смертной пылью… Никого больше не привлекут эти глаза, никто не будет смотреться в них, как в зеркало…

Суббота встал под душ, блаженно поливал себя водой, ни о чем не думал. Гнев и негодование постепенно отпускали его, в глазах прояснилось, но Бог еще не выходил из головы. Бог, Бог… Бог есть любовь, он всем отомстит и всех помилует…

Он вытерся, оделся, прихватив бутылку, прошел на кухню, стал пить… остановился на полпути, как молнией ударило. Люди добрые, с чего это вдруг ему вспомнился Бог, да ни с того и ни с сего? Он же даже в церковь не ходит, Суббота, хотя крестик, ясное дело, имеется – память о старой няне, зачем-то умолившей его креститься в зрелом уже возрасте. Правда, грешен Суббота, не носит он этот крестик. Да и как носить, не ходя к исповеди? Это все знают, что если носить крестик, но не причащаться, крестик жечь начинает и на груди расцветают красные язвы. Скажете, аллергия? Суббота тоже так думал, менял крестики, но, видно, не в аллергии дело. Да и почему аллергия не сразу начинается, а аккурат через полгода? Вот и говорите потом, что все это суеверия и что Бога нет…

Он хотел выпить еще, забывшись, промахнулся, больно ударил бутылкой по деснам. Во рту отдалось жидким железом, заныли зубы, и он вспомнил все – словно только что проснулся. Юрий Алексеевич выскочил из кухни, бросился к компьютеру, включил его, дергал мышкой, приплясывал от нетерпения, топтался рядом. Как же он мог забыть?!

Компьютер, наконец, загрузился, прохрюкивая, разлил по монитору зеленую волну рабочего стола. Суббота запустил эксплорер, вошел в Фейсбук. Вздохнул глубоко, отмахнулся досадливо от вечно-назойливого «О чем вы думаете?». На секунду завис над клавиатурой, словно ястреб над жертвою, и потом пал на нее со всего маху, всеми десятью бешено стучащими пальцами:

«И явился мне ангел из бездны, и был он огромен, и был страшен. Черные крыла его накрыли половину земли, а другая находилась во мраке и страдании… Сошел он с небесной тверди, чтобы спасти мир, который нельзя было спасти… И вот, стоял он, как гора Мория, и рвались над ним снаряды, ракеты и мины…»