– Да вы сходите в эту контору! – презрительно предложил Гурову Трегубов. – Держу пари, они от вас как черт от ладана шарахаться будут! Не нужно им никакое расследование. Я вообще думаю, что они сами себя обстреляли для рекламы. Мол, смотрите, какие мы значительные! Там вообще никаких зацепок. Вишневецкий и сам уже понял, что дело дохлое. Просто делал вид, будто ищет что-то.

– Вплоть до пятого числа делал вид, – напомнил Гуров. – Ездил же он в офис «Индиго» пятого числа? Кстати, на чем? По словам жены, его собственная машина на ремонте.

– На служебной ездил, – ответил Трегубов. – Да что толку? Приехал – я его спрашиваю: чего, мол? А он только рукой махнул. И разговаривать не стал даже. Ты же его знаешь немного – Викторович из-за каждого «висяка» переживал, как из-за родного.

В целом ничего сенсационного – информация, которую удалось выудить из всех соратников Вишневецкого, полностью укладывалась в рамки того незатейливого сообщения, что сделал на кладбище Шнейдер, но Гурова не покидало смутное ощущение, что самого главного он так и не услышал. Оно осталось, что называется, за кадром. Несколько выбивалось из общего хора признание Савицкого, и это настораживало Гурова. Однако он заставил себя до поры не сосредотачиваться на этом признании, опасаясь наломать дров. Нужно было сначала все хорошенько обдумать. Савицкий сам охарактеризовал себя как человека, который может ошибаться, и он на самом деле вряд ли мог быть так близок к Вишневецкому, как, например, Трегубов. Но их показания резко противоречили друг другу, и это вызывало тревогу.

Расхождения касались трех пунктов. Во-первых, любовница Вишневецкого – по утверждению Савицкого, он абсолютно ничего не знал о ее существовании до самого последнего момента. В это верилось с трудом. Обычно в мужском коллективе такие вещи как-то распознаются – по намекам, по разговорам сослуживцев. Неужели Трегубов ни разу ни словом не обмолвился о слабости шефа? Или молодой сотрудник был столь невнимателен? Во-вторых, отношение Вишневецкого к делу «Индиго». Савицкий утверждал, что шеф был поглощен этим делом до самой смерти. Трегубов придерживался мнения, что все было наоборот. Правда, Савицкий больше напирал на собственные ощущения, что, конечно, тоже не следовало сбрасывать со счетов, но все-таки это были еще не факты. Нужно было самому углубляться в это дело, чтобы понять что-то. И, в-третьих, вопрос с оружием. В карманах убитого Вишневецкого было пусто – можно было ожидать, что преступники похитили не только документы и деньги убитого, но и его личное оружие. Но получалось, что Вишневецкий оставил в тот день оружие в сейфе. И пистолет действительно был на месте. Но в то же время Савицкий утверждает, что Вишневецкий пистолета не оставлял. Что это – опять невнимательность молодого человека или что-то другое?

И еще этот случай с предупреждением. Гуров не собирался ставить возле жены охрану, но отнестись к предупреждению как к шутке не мог. Слишком ловко все совпало. Он был убежден, что ему сделали намек, надеясь, что он правильно поймет его и оценит. Главный смысл намека состоял не в самой угрозе, которая, собственно, была преподнесена пока весьма туманно, а в том, что никто, кроме людей в форме, о назначении Гурова в следственную бригаду знать не мог. Ему давали понять, что он каким-то образом перешел дорогу своим. Грубо говоря, его просили посторониться – пока вежливо.

Гуров не был наивным юнцом и прекрасно понимал, что изменились времена – изменилась и милиция. Плакатный дядя Степа ушел в прошлое. Многие коллеги в погонах, стараясь не отстать от века, очень широко трактовали понятие «власть». И зачастую власть становилась удобным инструментом для того, чтобы делать большие деньги. Способы могли быть самыми разными. Гуров не признавал ни одного из них, но догадывался, что в этом вопросе у него найдется немало оппонентов.

Не было ничего невозможного и в том, что, взявшись за расследование смерти Вишневецкого, Гуров задевает чьи-то коммерческие интересы. Каким образом и чьи – это был уже другой вопрос. Сейчас было важно то, что его предупредили.

– Неужели действительно может так получиться, что к гибели Вишневецкого причастен кто-то из наших? – не выдержав, выпалил вдруг Крячко. Видимо, его занимали те же самые мысли, а не одна утка с яблоками. – С какого бока, интересно? Вряд ли это его группа. Если уж они решили все валить на любовницу, то на хрена нужно было подсылать к нам человека в ластах? Они же себя этим, считай, выдали!

– Не фантазируй! – перебил его Гуров. – Все правильно. Сначала предупредили, а потом показали надежный путь для отступления. И ничего удивительного, если это организовали одни и те же люди. Собственно говоря, что мы с тобой знаем о том же Трегубове?

– Трегубов – мужик себе на уме, – немедленно сказал Крячко. – Упертый и наглый, как танк. Понаглее меня будет. С ним даже начальство старается не связываться. А, опять этот Трегубов! И все дела… Но с Вишневецким они, я знаю, давно вместе работали. Спелись, как говорится. Вот Шнейдера я действительно не знаю. И Савицкого тоже. Да и Воробьев для меня загадка.

– Воробьев, по-моему, для самого себя загадка, – проворчал Гуров. – Вот только насчет любовной версии гипнотизирует нас в основном Трегубов. Получается это у него, ничего не скажу, естественно и красочно, но не принимает у меня душа эту версию – вот что хочешь ты делай!

– Ну здесь у тебя тоже перегиб, – заметил Крячко. – Совсем этот момент со счетов тоже не сбросишь. За мужиками это водится. Я даже знаешь что сейчас подумал? А вдруг Вишневецкий кому-то из наших рога наставил, а тот отомстил? Тогда все понятно – и откуда про наше назначение знают, и почему не хотят, чтобы мы копались…

– Фантастика! – презрительно ответил Гуров. – Жюль Верн, Александр Беляев! У нас вообще какой век на дворе? Кто сейчас из-за супружеской измены убивает? Ну, попортят друг другу фотокарточки или в крайнем случае анонимку на обидчика в особый отдел накатают… Это редко когда такой неуравновешенный субъект попадется, который сразу за нож хватается. Или за бутылку.

– А вот на этот раз попался, – возразил Крячко. – И вообще ты так говоришь, потому что счастлив в супружестве. Еще неизвестно, как бы ты себя повел, если бы…

– Если бы да кабы, – перебил его Гуров. – Тебе не кажется, что ты немного удалился от темы?

– Тема должна рассматриваться всесторонне, – возразил Крячко. – Я просто строю возможные модели поведения. А чтобы это не было чистой абстракцией, беру тебя в качестве объекта…

– В качестве объекта ты бы мог взять и себя, – сказал Гуров. – По-моему, это намного удобнее.

– Это будет не совсем корректно, – задумчиво произнес Крячко. – Хотя, пожалуй, я смог бы приложить соперника бутылкой. Правда, на полную у меня бы рука не поднялась. Поэтому вряд ли последствия были бы такими ужасными.

– Это как сказать, – покачал головой Гуров. – С твоей силищей и пустой бутылкой можно натворить дел. Но, хотя и в шутку, а ты подметил главное – не по-русски это бить – полной бутылкой. Ладно бы сначала распили содержимое, а там – слово за слово, и пошла карусель. Здесь же били намеренно, расчетливо – сзади, не жалея ни жертву, ни дорогой напиток. И о совместном распитии речи идти не может – в желудке Вишневецкого экспертиза не нашла алкоголя. Я уверен, в нашем случае расчет присутствовал с самого начала, а тогда о каком аффекте и какой страсти может идти разговор?

– Между прочим, насчет содержимого желудка – не к ужину будь сказано, – неожиданно произнес Крячко. – Алкоголя в желудке Вишневецкого не было, но зато остались остатки скромного ужина. Меня это почему-то сразу заинтересовало, и мы еще с врачом подробно обговорили это дело – я думал, это наведет нас на какую-то мысль. Просто потом закрутился и забыл с тобой поделиться. Судя по всему, перед смертью Вишневецкий ел пирожки. Обыкновенные пирожки, которыми торгуют на улицах и в дешевых забегаловках. И у меня сразу возник вопрос: зачем набивать брюхо пирожками, направляясь к своей зазнобе?