Отто не мог понять, с какою целью Бальдур познакомил гестаповца со священником.

— Из-за Бормана, — признался Бальдур потом, — Мне будет легче, если что. Если он привяжется, Райнхард мне поможет.

Ох, не факт, подумал Отто.

….Кардинал грустно улыбнулся, когда Бальдур лично приехал к нему, дабы пригласить на свой день рожденья.

— Кажется, ваше руководство не одобряет общения гауляйтеров с представителями церкви?

— О да, Борман не одобряет. Но его у меня не будет. А вы можете надеть штатское, — хулигански усмехнулся Бальдур.

— Мирское, Бальдур, — улыбнулся кардинал. Можно подумать, кого-то обманет этот маскарад… но инициатива Бальдура пришлась святому отцу по душе — ведь в первую очередь рисковал он, гауляйтер. Может, и глупый риск… а впрочем…

— Бальдур, мне нравится, что вы не боитесь действовать вопреки идиотскому запрету вашего начальства. Была ни была, приглашение я принимаю.

…Кардинал Инницер, само собою, был на традиционном приеме, устроенном в честь нового гауляйтера. Правда, явился туда с неохотой — он давно уже не ждал ничего хорошего от нацистов с их викингами, нибелунгами, сагами и рунами, прежний гауляйтер — Бюркель — был точь-в-точь все они, но из дурковатых, ему и до саг с рунами не было никакого дела.

Бывали среди них и неглупые, это Инницер признавал, но Бюркель к ним не относился. Серый (точней, хм, коричневый) и злобный наци, полусолдафон-получинуша, говорить с таким не о чем, все равно, что захочет, то и сворочает.

Бальдура фон Шираха до этого Инницер лично не знал, но газет, радио и «Триумфа воли» было более чем достаточно. Из дурковатых. Глупый щенок. В Вене известно было, что Ширах отозван фюрером с фронта — значит, подумал Инницер, это не просто глупый щенок, но уже и научившийся убивать. Бюркель номер два. Даром что сын театрального директора. А может, и благодаря этому. Инницер помнил его отца.

Инницер увидел то, чего никак не ожидал увидеть. То ли это не тот Ширах, подумал он тогда, то ли война и впрямь святое дело, коль так меняет человека, то ли…

Это «то ли…» и решило всё. Инницер не любил не знать и не понимать. А тот, кого он увидел вместо ожидаемого Шираха, стоил того, чтоб понять.

Он так рад всем нам, подумал кардинал, и действительно ведь рад — не ломается. Устал, бедолага, и от фюрера, и от войны?

Синие глазищи нового гауляйтера были странно-живыми и доброжелательными для нациста, да еще такого нациста (в НСДАП с 1924!), и глазами этими были побиты все прочие карты — и легкая высокомерная натянутость аристократа, и военная выправка офицера «Великой Германии», и привычная еще югендфюреру властность в голосе и манерах.

Наблюдая за ним, Инницер испытывал растущее желание взять этого потерявшегося в аду Орфея за руку и увести в более подобающее для него место. Впрочем, для Шираха таким местом теперь и была Вена…

Инницер пригласил его к себе на ужин — и нисколько потом не пожалел об этом. Может, потому, что о национал-социализме кардинал хотел поговорить с гауляйтером в последнюю очередь.

Когда разговор зашел о живописи, Инницер, увидев, как при мимолетно упомянутом им имени Ренуара лицо Шираха засияло, подошел к своим книжным полкам и осторожно вытянул толстую книгу. О Ренуаре, с отличными репродукциями, скорее альбом, чем книгу — текст там был неплох, но его было мало. Ну зачем много болтать о художнике, когда можно взглянуть на работы.

— Пожалуйста, не откажитесь принять от меня этот подарок, герр гауляйтер.

— Боже… благодарю.

Инницер увидел, как Ширах, по привычке всех тех, кому нравится читать книги, раскрыл ее, чтоб взглянуть на титульный лист — и не понял, почему гауляйтер вдруг заулыбался, неудержимо-счастливо, словно ребенок, потерявшийся на ярмарке и услышавший наконец, сквозь страх и усталость, оклик матери…

— Смотрите… — пробормотал Ширах, указывая кардиналу на имя издателя.

— Ну да, — сказал Инницер, — Всегда жалел, что Эрнст Ханфштенгль уехал — первоклассный издатель, что говорить…

— Он… был моим близким другом.

Ах, вот оно что. Случайная книга представляла из себя подарок куда более ценный, чем думал Инницер. Привет от друга… Надо же, подумал он, спасибо тебе, Господи, за то, что так точно направил руку мою. Кажется, Шираху это было нужно.

Вскоре герр гауляйтер стал для Инницера просто Бальдуром. А он для Бальдура…

— Меня вполне устроит «святой отец», — мягко сказал Инницер, — или, если это проблема…

— Нет, — быстро ответил Бальдур, — почему бы проблема?..

Потому, подумал Инницер, что Бог вас, язычников и идолопоклонников, разберет, что у вас и как в головах и душах.

— Вы крещены в католической вере? — спросил он.

— Да, как ни странно. Мой отец католик, мать протестантка.

— А как звучит полное ваше имя, простите праздное любопытство?

— Бальдур Бенедикт. А… какое это имеет значение?

— Да никакого.

Для вас, подумал Инницер, но не для меня. По мне, так хватило бы и Бенедикта. Вот уж эти богемные франтики-вертихвостки, обязательно надо выделиться еще и так — назвать свое дитя каким-нибудь таким-этаким имечком.

Он ничего не имел против старогерманских имен, но к откровенно языческим испытывал необъяснимую настороженную неприязнь, сам понимая, что в этом нет никакой логики — среди нацистов было достаточно носителей христианских имен, да что толку.

Новый гауляйтер Вены оказался тем, кого тут безнадежно ждали.

Концерты, спектакли, выставки и кабаре вновь расцвели и радовали отвыкших от этого под железной пятой Рейха венцев. В одном из кабаре — «Веркль» — его и сам гауляйтер не оставлял вниманьем — пели такие куплеты, за которые можно было влегкую загреметь в Дахау. В любом городе — но не в Вене, спасибо, фон Ширах.

Правда, Геббельс все же пронюхал, и приехал, и задал гауляйтеру трепку. Но венцы серьезно не верили, что хромая мартышка сможет утереть нос их стройному красивому гауляйтеру…

— Бальдур, — сказал однажды кардинал после концерта, где исполнялся Чайковский, в музыку которого, с ее некоторой сентиментальностью, гауляйтер был просто влюблен, — вы Пушкина знаете?

— Знаю… — хитро улыбнулся Бальдур. Прошли те времена, когда он спрашивал Эльзу Гесс, кто таков будет царь Кащей. Русский поэт арапского происхождения сразу заинтересовал его, и Бальдур долго тряс Пуци, чтоб тот раздобыл ему переводы.

Переводы стихов, на взгляд Бальдура, были не очень удачны (он пожалел, что не знает русского), но «Маленькие трагедии», написанные не в рифму и потому не очень стеснявшие переводчика, его потрясли. Его наповал убила эта МОЩЬ, эта способность сказать на десяти страничках то, из чего посредственный поэт сделал бы пятиактовую трагедию с толпой невнятных героев с дурацкими именами и заунывными монологами. Пушкин был так же божественно точен, как Шекспир, хоть и глупо, конечно, сравнивать.

Инницер удивился, но — чем черт не шутит с этим гауляйтером, иной раз удивишься…

— Знаете, Бальдур, вы очень напоминаете мне сейчас одного пушкинского героя. Угадаете?

Ширах задумался — смешно задумался, походил на школьника у доски под угрозой розги — морщил лоб, хмурил брови, прикрывал глаза. Словно бы изо всех сил старался показать строгому учителю, что учил, учил, честное слово, учил, а вот теперь забыл, черт… Но Инницер знал, что Ширах не ломается — просто у него вообще была очень живая мимика, что в голове — то и на морде, а в ответственные моменты он и вовсе терял над собою контроль…

Кардинал долго наслаждался мучениями гауляйтера.

— Меня уже в ту дивную славянскую поэму понесло, — пожаловался тот, — вот сейчас скажете — «За ним Фарлаф, крикун надменный, в пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей»?

Инницер засмеялся:

— Ваш железный крест отменяет Фарлафа. Да и нет между вами вообще ни малейшего сходства.

— Не он? Значит, этот, который с душою прямо геттингенской?

— Упаси вас Бог от его судьбы.

— А что, меня тоже на дуэль вызывали, и не однажды.