Он вздрогнул, когда кто-то закребся в дверь, но Рональд без слова пошел открывать. Это не они. Они долбят кулаками и сапогами.
Это были две толстенькие девчушки в нарядных, но порванных и запачканных платьях, лица у них раскраснелись и блестели от пота и слез. Обе задыхались от плача и быстрого бега. На первый взгляд они показались Рональду похожими, словно двойняшки, и лишь потом он понял, что одна года на три старше другой. Старшая, с кровавой ссадиной на лбу, еще держалась, зато младшая, стоило Рональду запереть за ними дверь, разревелась навзрыд, повторяя «папа, папочка».
— Это портного девчонки, Валлерштайнера, — пояснил Йозеф, — вдовец он, один дочек растит. Хорошо шьет — у него Гозман костюм сшил, да ты видел…серый такой…
Валлерштайнера Рональд не знал — в кабачок он не приходил, должно быть, времени не было — раз один дочек растит. Рональд отчего-то представил себе этого незнакомого мужчину сидящим на столе по-турецки и сутулым. С шеи его свисал сантиметр, а пальцы были запачканы мелом.
А сейчас, наверное, лучше было и не спрашивать у девочек, что сталось с отцом. Старшая обняла младшую, а та покачивалась, как в трансе, прижимая к красным щекам пухлые ладошки, и плакала, плакала.
— Налей им выпить, Йозеф, — проворчал Рональд.
— Куда им, сопливым…
— Пусть.
— Разбавь им, Ронни. Валлерштайнер их строго держит, башку мне, старому, оторвет… — начал Йозеф и осекся.
Девочки посмотрели на Рональда блестящими, туманными от слез глазами, но послушно глотнули из бокалов и сморщили круглые носики.
— Дедушка Йозеф, — спросила старшая, голос у нее оказался на удивление низким, теплым, женским (при взгляде-то можно было подумать, что он у такой пышки писклявый и пронзительный), — Вы не знаете, куда они папу забрали?
— А, так его забрали? — неестественно обрадовался Йозеф, — Ну, это еще хорошо… Отпустят. Конечно.
Ничего хорошего, подумал Рональд, потому что он не вернется.
— А они все пьяные, — вдруг сказала младшая.
— Ленхен! — одернула старшая.
— Скажешь, нет? Пьяные… дураки… Пушка убили… — и тут младшая девочка опять залилась слезами.
— Кого, кого? — с недоумением переспросил Рональд.
— Кота! Смеялись еще — еврейская скотинка… И дубинкой его…
О расовой чистоте кошек заботятся, подумал Рональд. Серьезный подход…
Ронни, когда уже шел домой, видел нескольких длинноногих подростков в черных галстуках, которые бежали по разоренной улице и щелкали своими палками по самым крупным осколкам в витринах… Стекло, целое озеро стекла. И эти мальчишки в стеклянном озере — но не похоже было, что они тонут… В таких озерах, подумал Рональд, тонут только еврейские дети…
Дома было тихо.
Рональд заметил барабан, стоявший на тумбочке. И сразу понял, что сейчас сделает.
Перочинный нож — тот самый — все еще болтался в его кармане.
Он с удовольствием услышал треск, с которым разошлась под лезвием барабанная кожа. Хватит.
Пауль не сказал ни слова.
Рональд снова не знал многого. Ему хватило тех детей в стеклянном озере, чтоб обвинить и в этом того, кого он давно уже звал про себя Крысоловом. Он не слышал, как 9 ноября трещали телефоны и телетайпы в берлинской резиденции югендфюрера. И не видел, как молодые парни с нашивками гебитсфюреров в испуге вжались спинами в стену, когда у мягкого и интеллигентного югендфюрера молнии полетели из глаз, и он в ярости грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнула тяжелая печатная машинка…
— Я! Сказал! Не сметь! Участвовать! В этом! Вандализме!!![13]
Гебитсфюреры смотрели ясными глазами. Ты сказал? Будь по-твоему.
Звонок Бормана не заставил долго себя ждать. Бальдур словно почувствовал — и оказался у телефона прежде, чем это успел сделать Отто.
— Кажется, — Борман обошелся без приветствия, — мы снова собираемся ругаться?..
— Не понял.
Запал у Бальдура еще не прошел, и разговаривал с Борманом он не по-своему уверенно, даже грубо.
— Я хотел бы знать, — Мартин Борман не повысил голоса и на четверть тона, — какие указания получены сегодня фюрерами Гитлерюгенд.
— Я перед вами не отчитываюсь.
— Как ты сказал?..
— Можно подумать, вам неизвестно, что все рейхсляйтеры подчиняются только и непосредственно фюреру?
— Позвони фюреру, Бальдур.
Борман повесил трубку.
— Будешь звонить? — спросил Отто.
Не понадобилось. Телефон затрещал снова — а ведь минуты не прошло.
Глуховатый голос поинтересовался:
— Как дела, Ширах?
— Как сажа бела… мой фюрер.
— А что случилось?
— А то, что мне, черт побери, мешают работать, — Бальдур решил, что лучший способ защиты — это нападение.
— Кто же это у нас превышает свои полномочия? — позабавленно спросил Гитлер.
— Может быть, я чего-то просто не знаю, мой фюрер? Но не понимаю, почему у меня требуют отчета… другие рейхсляйтеры.
— Скажи другим рейхсляйтерам, чтоб занимались своим делом.
— Я так и сказал.
— Молодец. Но, собственно, что я хотел бы знать… Ты же знаешь о завтрашней акции?
— Знаю, конечно.
— Необходимость.
— Да… мой фюрер. Но, — Бальдур снова очертя голову бросился в атаку, — я действительно считаю, что Гитлерюгенд не должен иметь к этой… акции ни малейшего отношения. Это же дети, мой фюрер…
— Твоим старшим парням по 17…
— Что с того?
— Сам ты в семнадцать охранял меня в Веймаре и лупил красных на улицах. Помнишь?
— Это другое дело, мой фюрер…
— Не понимаю, отчего ты не хочешь позволить парням подраться с врагами… Сам ты в их возрасте не раздумывал, нет?
— Я говорю — это большая разница…
— Где ж она? Не вижу.
— Красные защищались, мой фюрер. А евреи… не будут.
— Рыцарь хренов.
Бальдур прекрасно знал, что кое-какие подростковые экземпляры все равно потянутся за отцами и братьями, несмотря на запрет.
Когда ночь с 9 на 10 ноября взорвалась первыми выстрелами, воплями и звоном битого стекла, югендфюрер сунул в карман револьвер и сказал:
— Пошли, Отто…
— Куда?!
— Погуляем…
Молодого парня пинками гнали по улице, он спотыкался и пытался оглянуться на свой дом — и рванулся назад, услышав пронзительный вопль. Но его так ударили по лицу кастетом, что он с полминуты шатался, повесив голову, едва не падая, а потом сплюнул кровью и осколками зубов. Губы его почернели.
Женщина — должно быть, это была его мать — слепо рвалась за ним, но смеющиеся коричневорубашечники раз за разом отбрасывали ее к порогу дома, по очереди, словно с мячом играли, и лупили по живому с той же бездушной яростью, как лупят по бессловесному кожаному мячу.
Отто крепко взял Бальдура за плечо, видя, что тот готов натворить глупостей. Сам Отто уже не смотрел в ту сторону — хватит. Нелегко смотреть на такое… Бальдур же — Отто ощущал это — затрясся и вздрагивал от каждого вопля, словно удары доставались ему. Он, для которого поднять руку на женщину было несмываемым позором, смотрел на все это так, как, может, смотрел бы на тех же парней, решивших поджарить человека на ужин. Ведь это женщина. Каждый волосатый кулак, ударяющий в мягкую грудь, способен убить ее — не сейчас, так чуть позже, когда поврежденная ткань тяжко нальется сизой мертвой кровью…
Да нет, нет. Она и не женщина для них. Женщин пьяные герои обычно насилуют — это страшно, но все же не так, как ЭТО.
Члены авиационной секции Гитлерюгенд, 16-летние Рольф и Ганс, безусловно, уже знали о том, что участвовать в погроме запрещено — и расценили это указание как идиотское. Ладно там, малышня — ей действительно тут делать нечего, но им-то, крепким тренированным ребятам, какого черта сидеть дома? Пархатых бояться?
— Правильно, — оценил их готовность к бою старший брат Рольфа, штурмовик Стефан. Он налил парням пива и похлопал их по плечам.
Пьяные от пива и собственной храбрости, они вооружились ломиками и выскользнули на улицу вслед за Стефаном. Хотелось что-нибудь разбить или кого-нибудь побить. Им было жарко, несмотря на ноябрьский холод, и они расстегнули куртки. Ветер играл с черными галстуками, овевал разгоряченные лица.
