За окном сгущались сумерки, и маленький Циа ждал, ждал, ждал… Кажется, в конце концов он забрался на подоконник, задернул занавески и так уснул, не дождавшись.
Да, это было давным-давно. Мама была жива, отец еще помнил, что у него двое сыновей, а Бахдеш, когда называл Куциана братом, в его голосе еще не сквозила эта пренебрежительная интонация, что превращает слово «брат» в синоним словосочетания «подлый шакал-неудачник».
Куциан не знал, почему ему на ум пришло это детское воспоминание: застывший у окна карапуз вглядывается в темноту и старательно не думает, что брата могло съесть одно из тех чудовищ, о которых рассказывала нянюшка. В мыслях он видел этого малыша как бы со стороны, как частенько случается с самыми ранними воспоминаниями. Возможно потому, что в нем самом этого мальчишки давно уже не осталось.
Слишком уж часто он умирал. По частям. Огромный кусок его самого сгнил, когда умерла Ташхаса. Он смог его похоронить, как воины хоронят ампутированную ногу. И это был только первый раз, за которым последовали и другие.
Заискивание отца перед тем стариком из Совета; запах розовых духов чистенькой девочки, въевшийся в обивку дивана, как будто отец ли, Бахдеш ли, пригласили в их дом кусочек веселого квартала, и тот пустил в их доме корни, вгрызся, как вгрызается голодный клещ в шкуру шелудивой собаки; треснувшая рама на портрете матери, которую никто не удосужился заменить. Лишь Веда ведает, сколько он так провисел, пока Куциан не вернулся из загородного поместья.
Это было давным-давно, и ничего не осталось от того мальчика, что ждал у окна брата. Но что поделаешь с фантомной болью? Невозможно даже устранить источник: ведь болит то, чего давно уже нет.
Сейчас перед Куцианом сидел чужой человек.
Но какая-то часть его, тот самый мертвый маленький Циа, почти верила, что можно сказать ему: «Мы же семья!» И тот распахнет объятья, извинится, заплачет…
Поймет, что натворил.
Куциан набрал побольше воздуха…
— Ты меня не убьешь.
Сказал он, убеждая скорее себя, чем Бахдеша.
Этот человек убил бы его без всяких колебаний, невзирая на родную кровь; этот человек давно уже заблудился во тьме.
Маленький Циа никого не дождется.
Но Куциан хорошо знал Бахдеша. Тот всегда был слаб в шахматах; перечисление возможных ходов вводило его в ступор, он не умел просчитывать все варианты и ставил слишком много на оптимальный, и, что самое удивительное, никогда не обманывался в ожиданиях. Он рисковал так, как будто играл в кости, за какую бы игру не брался.
И его жизнь стала такими вот игральными костями. Будто сам Вефий подул в его стакан. Мир подкидывал Бахдешу самые лучшие комбинации. Выигрыш становился все больше и больше. Нет ничего удивительного в первородстве, в богатстве семьи, в хорошем здоровье. На свете полно здоровых, молодых и богатых аристократов.
Но каковы шансы, что лишь представившись сильнейшему веду страны, сразу станешь его любимчиком? Что он во всеуслышанье объявит тебя наследником? Что Совет поддержит твой слишком сложный, чтобы быть жизнеспособным, план? Что в самый нужный момент найдется обиженная на Аразу фея?
Минимальные.
А каковы шансы, что, погнавшись за незаконной дочкой неразумного консорта, поймаешь еще и двух талиманских принцесс из трех?
Разве такое вообще возможно?
Только Бахдешу могло так повезти.
Что случится с наперсточником, если тот случайно выиграет у короля корону? Безусловно, это будет самое грандиозное везение в его жизни.
Последнее везение. Короли не из тех, кто свято почитает карточный долг.
Бахдеш откусил кусок, который он физически не смог бы прожевать. И перед Куцианом стояла нетривиальная задача: объяснить человеку, уверенному в собственном везении и всесилии, что в этот раз ему не справиться. Счастливого шанса тут просто нет. Убедить — хоть Куциан и сам себе не до конца верил.
Что тут как в шахматах: пешка, вставшая на правильное место, бьет ферзя.
Что в этой игре не бросают кости.
Хорошо бы еще выжить при этом…
— Ты меня не убьешь, — повторил Куциан, — и Лику не убьешь.
Бахдеш гулко захохотал, упершись руками в колени.
— Ты сказал «Лику», как будто ты действительно в нее влюблен, братец. Ты такой хороший актер! Но не думай, что твое блеянье могло кого-то обмануть. Ты не убил ее тогда и защищаешь сейчас лишь потому, что хочешь место потеплее, а? Боишься? Боишься гнева этой стервы, Анталаиты? А я не боюсь. И я сделаю все, что захочу.
— Не думаю, — вздохнул Куциан, — что ты сможешь это сделать.
Не было смысла врать: он действительно боялся Анталаиты. Он понимал, что, скорее всего, узнав о нем, она его немедля убьет. Поэтому он страшился встречи с королевой до дрожи в коленях. Но этот страх был лишь слабой тенью страха, навечно поселившегося в сердце Лики, поэтому Куциану было стыдно даже подумать об отступлении.
Он должен быть сильнее. Иначе… как он ее защитит?
Но признать… признать придется. Признать… для этого тоже необходима смелость.
— Да, я боюсь Анталаиты… но если я боюсь Анталаиты… то ты боишься Совета, а? Хидшах не спасет от старых пердунов, потому что он точно такой же старый пердун и трясется за свое место; отец у них на посылках, и слова не пикнет. Ты боишься совета. У тебя это в крови. Ты поставил все на мою зеленую шкурку.
— Когда тебя вели превращаться, ты говорил мне, что у нас одна кровь, — хмыкнул Бахдеш.
— Но я-то в мать пошел, — криво ухмыльнулся Куциан, — а ты в труса и слабака, который и в старости бегает по поручениям, вечного мальчишки для битья.
Бахдеш не рассердился, пропустил колкость мимо ушей. Сказал с участливой улыбкой:
— Так ты решил героем побыть? Принцем, а? Неужели лягушачья шкура так на людей влияет?
— Хочешь попробовать? — Огрызнулся Куциан, — Слушай, ты промахнулся. Ты передал мою банку Лиме, верно? Ведь ты? Я очень смутно помню это время, но Кареты я не помню вовсе. Так меня и не сдали в Карету, так? И я не колесил по городам и весям с другими лягушками, потому что ты с самого начала собирался отдать меня Лиме. Юсе.
— Догадаться не сложно…
— Но ты просчитался, Бахдеш. Она слишком мала, чтобы целовать лягушку. Твоя наследница еще слишком мала, и ты уже не успеешь ее вырастить, потому что Теллер Филрен не дурак и в состоянии сложить два и два. Ты поторопился. Все. Рыбка сорвалась. Смирись.
— И откуда же он узнает, если не останется свидетелей?
Кициан скрестил руки на груди. Это он знал Теллера и понимал, что этот человек легко догадается, как только поймет, кого именно забрали. Но Бахдеш всегда недооценивал людей, и мог не поверить. Поэтому он использовал более сильный аргумент:
— Ладно Лика, ладно я — но как ты планируешь убить двух ведьм, идиот? — Как можно спокойнее спросил Куциан, — Лифнадалия очень сильная. Погибнут люди — и ты в числе первых. Потому что она не сможет не защи…
— Во сне. — Коротко ответил Бахдеш, — Кого угодно можно убить во сне. А потом привести Совету наследницу и стать героем.
Он сказал это так беззаботно, что Куциана передернуло.
— Анталаита развяжет войну.
— У нее нет средств на войну.
— У Джокты тоже нет средств на войну. Но у Анталаиты будет ярость. Она выжмет из Талимании все, до последней капли крови, но добьется своего, за дочь отомстит. Я видел ее. Это именно такая женщина.
Куциан скрестил руки на груди, откинулся на спинку стула. Не так давно он беседовал в этом кабинете с Фахрасой. А вон и книга с именами постояльцев… Тогда он был хозяином положения.
Сейчас было иначе.
— Она слишком хорошая правительница, — безразлично сказал Бахдеш.
— Так вот на что ты хочешь поставить? — Рассмеялся Куциан, — Что две дочери для Анталаиты менее ценны, чем Талимания? Ставишь не на мать, а не королеву?
— А ты думаешь, это не так? — Бахдеш накрутил на пальцы кончик косы, — Знаешь, ты говоришь, я не знаю, как работают лягушки. И потому — проиграл. Я действительно ошибся. Но это не критично, младший. Знаешь почему? Потому что мы из королевского рода и в нас течет королевская кровь. Потому что я старший, а ты младший.