- Ты назвал меня гиеной? - очень медленно спросил шкипер. - Разве нет?

Капитан не ответил ни слова. Он явно решил не вступать ни в какую беседу со своим презренным палачом.

- Тогда я покажу тебе, как расправляется гиена со своей жертвой. Может, ты знаешь, что сама она ее не убивает? Она не унижается до этого, или же это ее не забавляет. Она предоставляет это делать другим. Сюда! - приказал он Джу-сто. - Ближе. Ты что, боишься, бедняга?! Разве ты не видишь, он связан как должно, по-настоящему связан. Тебе совсем не надобно бояться. Вот жалкий, трусливый бедняга, который позаботится о тебе. Он, может, не особенно умелый, но в конце концов он все равно тебя убьет. Ну вот, покажи, что ты мужчина! Не дрожи так, скотина ты этакая! Начни же когда-нибудь!

Лицо Джусто было белым как мел. Он в самом деле дрожал, и длинный узкий нож, такой же, как у Ферранте, был слишком велик для его ручонки.

- Так! Коли его! Коли его, говорю тебе.

Джусто склонился над жертвой и, замахнувшись, нанес несколько ударов, но, казалось, они едва ли проникли дальше платья капитана.

- До чего же ты жалкий бессильный бедняга! Тогда ударь его в горло! Слышишь ты, в горло!

Джусто так и сделал. Но когда брызнула кровь, его лицо почти позеленело и начало покрываться холодным потом. Он не выносил вида крови. А шкипер, который, видимо, прекрасно это знал, испытывал особое удовольствие, заставляя его убивать. Голос его звучал холодно и повелительно над связанной жертвой. Все это время старый капитан не издавал ни звука. Подобное самообладание, казалось, еще больше разъярило его палача.

- Отрежь ему голову! Отрежь ему голову! - хрипло кричал он, совершенно теряя самообладание.

Джусто не осмелился сделать то, что ему было велено, а вместо этого наносил своим чрезмерно большим для него ножом вслепую один удар за другим в шею капитана. И под конец ему удалось, несмотря на свою неумелость и охвативший его ужас, выполнить приказ и умертвить жертву. Старый капитан был к тому времени уже весь залит кровью, а Джусто, склонившись над ним и почти лежа, блевал, бледный как смерть; лоб его был мокр от пота.

- Наконец-то. - Удовлетворенный, шкипер презрительно улыбался ему и мертвецу.

Вот так он одновременно подверг пытке и бедного старого капитана с его честным лицом, и запуганного человечка с крысиной мордочкой.

Тут из люка в палубе появились Ферранте и великан с двумя большими тюками; великан тащил громадный тюк: он очень любил носить тяжести. Они не знали, что в этих тюках, и шкипер выругал их за это. Затем он велел Джусто вместо них спуститься вниз, в трюм, и посмотреть, есть ли там что-нибудь ценное либо пригодное для них. В подобных делах он больше всего полагался на коротышку, которого обычно страшно презирал. Но сначала Джусто пришлось обыскать карманы торговцев, посмотреть, нет ли у них чего при себе. И с чувством глубокого облегчения, благодарности за то, что он наконец может заняться собственным ремеслом, Джусто тотчас же рьяно приступил к делу. Ловко и привычно обыскал он мертвых и живых; он набрал много денег, которые шкипер тотчас же у него отнял. Те, кто еще был жив, жаловались и стонали, когда он к ним прикасался, но не оказывали ни малейшего сопротивления, когда их грабили, отнимая золото и драгоценности.

Затем Джусто последовал вслед за Ферранте и великаном вниз под палубу, чтобы продолжить грабеж корабля.

Для перевоза клади на их судно потребовалось довольно много времени, и великану вместе с Ферранте пришлось совершить много рейсов взад-вперед, несмотря на то что Джусто присматривал за тем, чтобы брали только самое лучшее и наименее громоздкое. Там было немало такого, что в самом деле заслуживало, чтобы его украли. Много подлинных драгоценностей он отыскал внизу и, поднимаясь раз за разом наверх, восхищенно извещал об этом шкипера. Джусто был в совершеннейшем восторге от богатой добычи, хотя самому ему ничего не досталось и он даже не удостоился простой благодарности. Так что он, собственно говоря, поступал вполне бескорыстно. И по праву чувствовал себя счастливым. Ведь им попался корабль с таким драгоценным грузом.

А может, он и в самом деле был почти что хорошим человеком? Трудно с уверенностью ответить на этот вопрос.

В самом конце великан перенес наверх несколько огромных бочек с вином и разные ценности, которые шкипер, колеблясь, все же позволил им взять с собой.

Они уже были готовы отчалить.

С разбитого корабля все еще слышались горестные крики и стоны оставшихся в живых купцов. Товий подошел к шкиперу и запальчиво сказал ему, что должно бы взять их на борт. Шкипер презрительно глянул на него, не удостоив ответом. Он только пожал плечами и повернулся к нему спиной. Ферранте, как раз стоявший рядом, издал суховатый, пренебрежительный смешок и вперил в Товия злобный взгляд.

Они отправились в путь.

Солнце садилось. Море, которое почти успокоилось, переливалось всеми цветами радуги, неопределенными и изменчивыми, но неописуемо прекрасными и яркими. Казалось, будто всевозможные цветы рассеяны на его бескрайних просторах, будто они лежат там и колышатся, чтобы затем медленно увянуть и поблекнуть, когда их настигнет смерть, исполненная несказанного счастья, грусти и красоты.

А Товий в полном одиночестве стоял и смотрел на это.

Они ведь по праву могли быть довольны собой и своей богатой добычей. Даже шкипер казался довольным. Он согласился, что каждый из них заслужил стаканчик вина, и велел откупорить одну из бочек. Еды у них было вдоволь, и еды более лакомой, чем та, к которой они были привычны. Они расположились на палубе, и началось настоящее пиршество. Ферранте и великан с жадностью набросились на еду и питье. Великан поглощал неимоверные количества еды. Он вкладывал громадные куски в свою могучую пасть и заливал их огромным количеством вина. Казалось, он ел и пил всем своим телом; и тот, кто видел его за едой, мог догадаться, откуда у него такие неизмеримые мышцы и откуда черпает он свои силы, как он стал таким, каким он был, и как он мог оставаться таким. Тот, можно сказать, становился свидетелем его происхождения и его дальнейшего существования. Но видно, ему не так уж часто предоставлялся случай заправиться вином и едой так, как сейчас.

Ферранте же, после того как переделал столько самой разной работы, ел больше, чем обычно едят, с естественной жадностью. Он ел с мрачным бешенством, недовольный и злобный, как всегда. Оба они выпили огромное количество вина, и оно мало-помалу возымело сильное действие на Ферранте. С великаном же дела обстояли так, что, сколько бы он ни пил, он никогда не хмелел. Он пытался захмелеть изо всех сил, но ему это не удавалось. К его величайшему сожалению, так бывало всегда, и он с завистью смотрел, как другие все больше и больше хмелеют, а он - нет. И тут он понял, что именно ему, как единственному трезвому из всего экипажа, как всегда, придется стоять ночью у руля.

Джусто ел очень мало, он запихивал крохотные кусочки в свой маленький бледный рот, но зато, казалось, был куда больше доволен всем, что съедал. Он ухмылялся от наслаждения, до глубины души довольный собой и всем миром! И пил вино, чтобы быть как все и потому, что ему страшно хотелось, чтобы Ферранте, которого он боготворил, думал, что он пьет столько же, сколько и тот. На самом деле он мог выдержать совсем мало вина и почти сразу захмелел. Смешно было смотреть на него; его маленькой крысиной мордочке хмель совершенно не подобал, ей совершенно не шел багровый румянец, придававший ему дурацкий вид. К тому же он все время смеялся каким-то придурковатым, странно клокочущим смехом, словно кудахтал как курица, меж тем как кадык так и прыгал вверх-вниз на его тонкой птичьей шее. Его маленькие моргающие глазки светились простодушием и счастьем, хотя он ведь, собственно говоря, был самым хитрым из них.

Шкипер тоже сидел вместе с ними, но его там как бы и не было. Он не принимал участия в болтовне, ни разу не проронил ни слова. Но он ел и, прежде всего, много пил и мало-помалу должен был бы совершенно захмелеть. Но по его лицу это было совершенно незаметно, оно нисколько не изменилось. Его холодные глаза пресмыкающегося, казалось, не могли согреться, и он своим, как обычно, прохладно-презрительным взглядом наблюдал за тем, как команда ведет себя во хмелю. Когда они произносили что-либо особенно смешное, он презрительно улыбался тому, что забавляло их. Таким образом, ему доставляли не так уж много радости ни они, ни его собственный хмель. Он напивался в одиночестве, безрадостно, и можно было только удивляться, почему он, собственно говоря, это делает. Но точно так же можно было удивиться, почему он занимался всевозможными другими делами и все так же безрадостно. И почему люди вообще занимаются делами, от которых они не получают ни малейшей радости? Хотя, может, и получают?