– Мойсеенко тогда уже был надворным советником, – начал оправдываться Лебедев. – И университет закончил. А Стефанов из сельских учителей и в чине коллежского секретаря.

Столыпина же заинтересовало другое:

– Ваша служба в трудное время была как-то отмечена правительством?

– Так точно, ваше превосходительство, – ответил москвич. – На Пасху получил орден Святого Станислава третьей степени.

– А денежную награду? Хотя бы на возмещение погибшего имущества.

– Никак нет.

Трусевич обратился к премьер-министру:

– Еще не поздно разобраться с поведением надворного советника Мойсеенко во время декабрьских событий. Бездеятельность можно доказать.

Лыков не выдержал и перебил начальника:

– Максимилиан Иванович, так можно далеко зайти. В девятьсот пятом все мы выглядели не авантажно. Чего теперь после драки кулаками махать?

– Ну вы-то не из тех, кто сидел в кустах, – возразил действительный статский советник. – Вы-то известный храбрец.

– Храбрец? – нахмурился сыщик. – Уж не тогда ли я им был, когда у меня на глазах абреки застрелили поручика Абазадзе? На дороге из Тифлиса в Гомбары. Даже револьвер не вынул, стоял и дрожал, смотрел, как убивают смелого и достойного человека. Пальцем не пошевелил![3]

В кабинете повисло тягостное молчание. Все вспомнили недавние кровавые годы, и похоже, каждый знал за собой слабину. Столыпин покосился на Трусевича, тот состроил гримасу: мол, потом расскажу…

Премьер-министр велел коллежскому секретарю продолжать.

– Кто как себя вел в страшном пятом годе, действительно лучше не вспоминать, – согласился докладчик. – И в шестом тоже. Сейчас ноябрь тысяча девятьсот седьмого, вроде бы стало полегче. А нашего брата полицейского все равно каждый день убивают. Той России, которая была до бунта, больше нет. И не знаю, вернется ли она когда-нибудь. Раньше, если в Москве городового пальцем тронут, уж вся полиция на подмогу бежит. Хороший служивый мог разогнать драку одним внушением. А теперь… – Стефанов вздохнул и, как бы очнувшись, продолжил: – История, которую я хочу рассказать, началась именно тогда. Если помните, осенью накануне московского восстания была объявлена железнодорожная забастовка. И случился там паралич. Чугунные дороги у государства – будто вены у человека: как закупорка, так хоть ложись и помирай. Это и произошло. Чугунка встала, деловая жизнь прекратилась. А на московском узле скопилось огромное количество товара. Многие пути идут через наш город, вот и попали грузохозяева в оборот. Все пребывали в оцепенении, охраны никакой; приходи и бери что хочешь. Они и стали брать.

– Кто «они»? – уточнил Трусевич.

– Воры, ваше превосходительство. Рука об руку с железнодорожными служащими, конечно.

– Хм. А полиция?

– Об том и речь, ваше превосходительство. Общая полиция кражами не занимается, а сыскная устранилась.

– Это почему же? – насупился премьер.

– А Мойсеенко не велел. И до сих пор запрещает. Говорит: дороги за раскрытие краж не платят, вот и нечего стараться.

Столыпин покраснел и оглядел собравшихся с видом крайнего возмущения:

– Не может быть. Такого просто не может быть!

– Увы, может, – возразил Трусевич. – Я получал сигналы и направил в МСП два отношения. Обращал в них внимание начальника сыскной полиции, что хищения на московском узле достигли гигантских размеров.

– А что Мойсеенко?

– Пальцем о палец не ударил.

– Как же вы такое стерпели, Максимилиан Иваныч? Почему не дали ход? Сообщили бы градоначальнику.

– А что толку? Рейнбот полностью его покрывает.

Генерал-майор Рейнбот был московским градоначальником и непосредственным шефом Мойсеенко. В столице о его управлении Москвой давно уже ходили нелицеприятные слухи.

Стефанов дал сановникам высказаться, а затем продолжил:

– Наконец тревогу подняла судебная власть. Изволите ли знать, за первую половину девятьсот шестого года следователи завели три сотни дел о кражах на чугунке. Я говорил с прокурором Окружного суда Арнольдом. Тот вызвал меня как хорошо известного ему по предыдущим делам специалиста и сказал… Признаться, я сначала ушам своим не поверил. Арнольд сказал, что ни в одном из этих трехсот дел нет и следа деятельности сыскной полиции!

Столыпин молча стиснул и разжал кулаки.

– Сам-то он, ваш Арнольд, что-нибудь пробовал сделать? – желчно осведомился Трусевич. – Эти судейские всегда норовят сесть на шею полиции и проехаться. А он не такой?

Коллежский секретарь пожал плечами:

– Когда мне понадобилась защита от собственного начальства, только Владимир Федорович мне и помог. Я же теперь в отставке… будто бы по домашним обстоятельствам. На самом деле Рейнбот меня выкинул со службы в двадцать четыре часа.

– Почему? – грозно свел брови Столыпин.

– Слишком старался исполнять свой долг, – с достоинством ответил москвич.

– Я с самого начала просил подробностей.

– Извольте, ваше превосходительство, сейчас будут. В мае этого года начальник сыскной полиции не смог-таки отвертеться от Арнольда. И вынужден был через силу открыть первое дознание по железнодорожным хищениям. Поручил его мне, и я сразу рьяно взялся за дело. Скажу без похвальбы, я сыщик опытный, и преступный мир Москвы меня боится не зря. За несколько месяцев я открыл весь механизм хищений и произвел первые аресты. В частности, попался и некий торговец Зыбин. Он держит лавку москательного товара в Котяшкиной деревне. На самом деле Зыбин – крупный барыга, он организует покражи с товарных станций и далее продает ворованное посредникам. И вот взял я этого негодяя и начал допрос. При этом присутствовал младший помощник делопроизводителя МСП коллежский регистратор Соллогуб…

– Степан Николаевич? – перебил докладчика Лыков.

– Он самый.

– Опытный человек, давно в полиции.

– Опытный, – не без сарказма подтвердил Стефанов. – Вы слушайте, что дальше было. Начал барыга поддаваться, потому как улики я подобрал, взял с поличным и склоняю к признанию. Зыбин говорит вроде нехотя, но все интереснее и интереснее. Фамилии и адреса уже начал сообщать. Сам при этом косится на Соллогуба, а у того глаза бегают, как будто он не в своей тарелке. Что такое? В ум не возьму. Тут вдруг Зыбин мне и заявляет: чего-де вы меня об воровстве спрашиваете, вы спросите у Степана Николаевича, он все тонкости лучше меня знает! Поскольку соучастник.

– Так прямо и бухнул? – не поверил Столыпин. – Про сыскного чиновника, и в его присутствии?

– Слово в слово, ваше превосходительство. Да вы хоть у самого Зыбина спросите.

– Дела… – Премьер мрачнел на глазах.

– Что дальше было? – влез Трусевич. – Как Соллогуб отнесся?

– А он молча встал и вышел вон. Как потом выяснилось, Степа явился прямо к Мойсеенко и все тому рассказал. Какая у нас с барыгой беседа ладится. А Дмитрий Петрович, не медля, значит, ни минуты, пошел прямиком к Рейнботу. И только я закончил допрос и отправил Зыбина в камеру, меня вызывают срочно к градоначальнику. Сразу же я почуял неладное. Никогда до этого в одиночку к генералу не ходил, бывал много раз на совещаниях, но всегда с участием Мойсеенко. А тут одного, да на самый верх. С чего бы это? Хорошего ничего не ждал. И не ошибся. – Стефанов перевел дух и продолжил: – Господин градоначальник, как я вошел к нему в кабинет, тут же принялся орать. Ежели дикий рев его перевести на человеческий язык, сказал он следующее. Пиши, говорит, прошение об отставке. А иначе выгоню сам по третьему пункту[4] и вышлю прочь из Москвы. И чтобы бумагу сочинил прямо сейчас, у меня на глазах. Вот… Я осмелился поинтересоваться, чем так не угодил его превосходительству. В форме… – Отставник смутился. Было видно, что вспоминать о разговоре с градоначальником ему крайне неприятно. – В форме, прямо скажу, хамской, генерал мне заявил: ты все по службе сообщаешь прокурорским, выносишь сор из избы, что нетерпимо. Я пробовал оправдаться – куда там. Видать, Дмитрий Петрович здорово его обработал. Рейнбот меня слушать не стал, а рычал только одно: пиши бумагу и убирайся, чтобы ноги твоей больше не было в московской полиции. А иначе вообще под суд пойдешь, мы с Мойсеенко повод придумаем. Что мне оставалось? Сочинил прошение и вышел, как оплеванный. Обидно мне очень было. Семнадцать лет беспорочной службы, сорок благодарностей от начальства, даже от североамериканского президента есть, а вот теперь стал неугоден. Эх…