Элеонора заполнила собой всё умственное пространство Илаева, вытеснив тоскливые думы о бесцельности его существования, о загадочном исчезновении «Книги жизни» и неприятностях с полицией из-за смерти Косты. Из головы не выходила только случайная знакомая, которой удалось за один-единственный вечер так сильно околдовать его.

Бесцельно побродив по городу минут тридцать, журналист снова вернулся в отель и чтобы хоть как-то отвлечься от ожидания, включил телевизор. Российский новостной канал по-прежнему рапортовал о недавних событиях в выгодном для стороны вещания свете. Новости экономики сменились сводками международной жизни, и вдруг… Илья не поверил своим ушам.

«Сегодня на шестьдесят втором году жизни скоропостижно скончался видный деятель советской и российской науки, преподаватель Московского Государственного Университета, профессор истории и философии – Николай Павлович Кузнецов. Тело учёного было обнаружено в его рабочем кабинете. По предварительным данным, смерть наступила в результате острой сердечной недостаточности…» – диктор ещё что-то говорил, а у Илаева экран поплыл перед глазами.

Имя Николая Павловича Кузнецова фигурировало в списке, предоставленном Яковом Исааковичем. Он был одним из трёх экспертов, установивших подлинность книги, и вторым после Косты, покинувшим этот мир. Илья вышел на балкон.

«Выходит, смерть Косты действительно была неслучайна. Таких совпадений не бывает, – журналист потёр виски, сморщив лицо в попытке вспомнить нечто важное. – Нужно срочно позвонить последнему эксперту».

Он взял мобильный телефон, набрал номер третьего учёного: абонент находился вне зоны действия сети. Вопреки просьбе Элеоноры, Илья набрал и её номер, но он был заблокирован.

«Что же это происходит? – с ужасом подумал Илаев. – Куда же я вляпался?»

И вдруг журналиста кольнула мысль: Элеонора! Ведь если эти смерти не случайны, ей тоже грозит опасность. Илья ещё раз попытался дозвониться до ван Голланд. Металлический голос невозмутимо повторил: «Абонент временно недоступен».

– Надо что-то делать, – Илаев проговаривал мысли вслух, чтобы скорее найти правильное решение. – Реболаров! Нужно связаться с ним.

Журналист снова потянулся к телефону, но остановил себя.

– А что я ему скажу, да ещё во втором часу ночи? – Илья мысленно отнял два часа от местного времени. – Значит, в Москве начало двенадцатого. Нет, поздновато – он наверняка не станет со мной разговаривать. Сочтёт, что я окончательно спятил. Пожалуй, подожду до утра.

Илаев закурил.

– Мне стоит успокоиться и всё хорошенько взвесить, – рассуждал он вслух. – Если Кузнецова и Симиниди убили из-за того, что они подтвердили подлинность книги – значит, Элеонора и ещё один учёный в опасности. Для меня никакой угрозы нет – книги я не видел, а то, что просто сидел в таверне с Костой, ничего само по себе не значит. Тем более, помимо Элеоноры никто не знает, где я нахожусь. Но я, к сожалению, не знаю, где находится она. Предупредить я её не могу. Кто может? Всё-таки нужно звонить Реболарову. Он должен быть заинтересован в признании подлинности книги. И эти события ему совсем не на руку.

Илаев набрал номер Всеволода Александровича. Длинные гудки. Трубку никто не взял. Журналист повторил звонок. То же самое.

– Да что такое? – Илья беспомощно взмахнул руками и хлопнул себя по бёдрам.

Вариантов действий не оставалось. По своему опыту журналист знал, что в экстренных ситуациях велик риск поддаться инстинктам и эмоциям, которые в такие моменты берут верх над разумом. Важно обуздать их и дабы не натворить глупостей, сохранять спокойствие и самообладание. По этой причине Илаев всегда предпочитал брать паузу, но в этот раз угроза, нависшая над Элеонорой, медлить не позволяла.

Много раз Илья убеждался в том, что необдуманные действия, произведённые на пике эмоционального возбуждения, ни к чему хорошему не приводят, но так уж устроены люди, что порой бессильны справиться с обуревающими их страстями. Чтобы действовать разумно и хладнокровно, нужно пережить не одну и не две стрессовые ситуации – тогда восприимчивость к происходящему снижается в силу банальной привычки. Либо нужно быть бесстрастным по складу своему, что человеческим созданиям, за редким исключением, несвойственно, поскольку эмоции и страсти и есть движущие силы нашей жизни.

Человек может действовать благоразумно только тогда, когда чувствует себя в своей тарелке. Так, опытный воин, привыкший смотреть в глаза смерти и не сгибаться под натиском противника, в кровавой бойне принимает верное решение за долю секунды, но может почувствовать дрожь в коленках, если в мирной жизни, например, ему придётся толкать речь перед огромной аудиторией. Лицедей же, многократно выступающий перед зрителями и чувствующийся себя на сцене как рыба в воде, в свою очередь, непременно впадёт в панику и начисто лишится рассудка в условиях боя. Конечно, и воин, которому предстоит публичное выступление, и артист, оказавшийся в эпицентре сражения, могут научиться вести себя адекватно, если подобные ситуации будут регулярно повторяться, и если деятель искусства по природе своей – человек бесстрашный, а грозный боец испытывает тайную потребность в зрительском признании.

В тот момент Илаев в своей тарелке не находился. Он привык рисковать, ведя журналистские расследования, и бывало, что его жизни угрожали, но опасность потерять человека, небезразличного ему при невозможности что-то предпринять для его спасения, загоняла Илью в положение тягучей безысходности.

В дверь номера постучали. Илаев замер. Сердце бешено колотилось в его груди. Несколько секунд помедлив, журналист осторожно сделал несколько шагов.

– Кто? – спросил Илья, стараясь держаться от входной двери на безопасном расстоянии.

– Это я.

Илаев быстро щёлкнул входным замком. На пороге стояла Элеонора.

Любовь

В сознании Мелиора чувство любви к Создателю с каждым днём всё больше затмевалось желанием быть признанным и безмерной жаждой власти. Но всё чаще и чаще он спрашивал себя: «А что же будет дальше? Что будет, когда я стану безраздельно владеть душами этих безмозглых смертных? Буду ли я удовлетворён содеянным?» Кроме того, его волновал вопрос принципиального противостояния: «Станет ли Творец любить этих существ, когда они окончательно отрекутся от него, приняв меня как единственного правителя?» И Мелиору казалась, что ответ ему известен, и ответ этот его совершенно не устраивал.

В том, что смертные смогут забыть о Создателе, Мелиор не сомневался, считая это лишь делом времени. Он видел, как они постепенно отдаляются от идеалов Творца – точнее, стыдливо прячут эти идеалы глубоко в себе и всячески пытаются искоренить их, повинуясь выдуманным демоном идолам и идеям.

Мелиор научился успешно манипулировать их разумом, но никак не мог подчинить себе их волю. Время от времени каждый смертный – даже тот, кто, по его мнению, давно пренебрегал правилами Создателя, увязнув в искушениях, – был вынужден бороться с сомнением, возникающим вследствие подсознательной тяги к Творцу. И это расстраивало демона: он не хотел видеть сомнение в душах – он хотел всецело властвовать над ними. Но власть его никогда не доходила до абсолюта: смертные пытались балансировать между Мелиором и Творцом. Причём перевес всегда был на стороне Мелиора, а победа доставалась Создателю. Демон был уверен, что он просто допускает ошибку, и она заключается в недостаточно активных действиях с его стороны.

Иногда Мелиору было до тошноты обидно и непонятно, почему то, что обходится ему ценой стольких усилий, у Создателя получается само собой. Творец будто бы и не пытался склонить души на свою сторону. Он никого не уговаривал и, больше того, предоставлял каждому полную свободу выбора, однако смертные по собственной воле возвращались к нему, предав Мелиора. «Неужели моя ошибка кроется в отношении к происходящему?» – размышлял демон. И такое положение дел породило в нём ещё одно чувство – не менее странное, чем то, что зародилось вечность тому назад. Он стал испытывать страх. Нет, Мелиор не боялся исчезнуть в хаосе навсегда и больше никогда не вернуться в созданный Творцом мир любви и гармонии. Он боялся не успеть завершить начатое, хотя порой не знал, зачем ему это.