– Отец Димитрий, а ты, эта, правда священник? – спросил Митяй, присаживаясь на бревно.

– Нет, – ответил отец Димитрий и уселся рядом.

– Глупостей не спрашивай, – посоветовал Кабан.

– А чего он в шинели?

– Хочется ему.

Кабан положил пакет на стол и начал методично выкладывать: стопку пластиковых стаканчиков, бутылку водки, баклажку пива, банку с огурцами, несколько штук нарванных по дороге яблок, сигареты. На дощатую поверхность стола, еще толком не просохшую, налипли листья, отчего казалось, что сверху лежит нарядная скатерть. Посреди деревянного круга имелась дырка, в которую была засунута пластиковая бутылка со срезанным верхом – в коричневой воде плавали разбухшие окурки. Митяй резко вскочил, сдернул со стола бутылку, с хрустом свернул крышку. Кабан расставил стаканы.

– Ты извини, земляк, за халяву, – попросил Кабан.

– Ну да, поправиться надо, а денег нету, – подхватил Митяй. – Мы, эта, принимали вчера немного.

– И позавчера, – добавил отец Димитрий.

– Ну, эта, и… да. Подхалтурили тут немного. Надо было отдохнуть, от работы и кони дохнут.

Митяй держал стакан двумя руками, напоминая белку – особенно когда опять опустился на бревно, поджав к груди ноги.

– Что за люди были? – спросил отец Димитрий.

– А? – не понял Митяй.

– Что за люди на настоятеля напали?

– Так, эта, не знаю я. – Митяй поиграл бровями. – Вроде Хунькины.

– Чьи?

– Тарас Хунько называется, – ответил Кабан.

– Местный новый русский с Украины, – подхватил Митяй. – У него с той стороны деревни птицеферма. Мимо проходишь, воняет, эта, так, что глаза режет. А сам он сюда приехал в начале девяностых. Молоком барыжил. Потом поднялся, начал курями-яйцами торговать. Сука, эта, каких поискать.

– Выпьем, – напомнил Кабан.

Стаканы врезались друг в друга, хрустнули, упруго изогнув кромки. Водка обожгла, скособочила, застряла в горле, где-то чуть пониже кадыка.

– Курва, – просипел Кабан, моргая заслезившимися глазами.

– А ты что хотел за сорок пять рублей? – свистящим шепотом поинтересовался Митяй.

– Многих в лихие годы водка покосит, – сказал отец Димитрий, подхватив со стола яблоко.

– Точно, – согласился Кабан, выуживая огурец.

– А как не пить? Ты, отец, эта, сам видишь, как живем. Как собаки! Жизни не стало. Работы нету.

– А что ты умеешь?

– Да я что угодно! – Митяй возбужденно вскочил с бревна. – Я и плотник, и сантехник, и автослесарь. Мне что хошь скажи – я никогда от работы не отказывался.

Ветер набросился на деревья, несколько листьев, кружась, опустились на стол, один – прямо в стакан Кабана. Тот хотел было вытащить, потянулся, но почему-то передумал. Солнце рассыпалось бликами на округлостях бутылки. С креста церкви сорвалась ворона, понеслась через поле в сторону детского дома, протяжно каркая.

– Я, эта, сто профессий имею, если на то пошло, – невнятно закончил Митяй, прикуривая.

– К Хуньке наймись, курей пасти, – поддел Кабан.

После принятой водки лицо его раскраснелось, на лбу выступил пот. Он расстегнул молнию, под курткой оказалась засаленная тельняшка с растянутым воротом, из-под которого виднелся край какой-то татуировки.

– Хунька – падла, я у него работал как-то. – Глаза Митяя зло заблестели. – Он меня на бабло серьезное кинул.

– А с чего ты решил, что это были люди вашего Хуньки? – спросил отец Димитрий.

Он тоже поднялся, отряхнул шинель и, выудив из пачки «Приму», покатал меж пальцев. Митяй с готовностью подставил горящую зажигалку.

– Разве священники курят? – удивился Кабан.

– Нет.

– А как же ты…?

– Грешен.

Солнце грело все ощутимее. От пожухлой, мятой травы на склоне поднимался пар. Вода в ручье на фоне желтеющих камышей казалась черной. Запахло сеном.

– Так значит, узнал людей? – снова спросил отец Димитрий.

– Эта, вроде бы, – вдруг засомневался Митяй. – Темнело уже, так? Но кажись, его амбалы, эта…

– А ты просто смотрел? – Кабан сплюнул.

– Нет! Достал, эта, шашку и всех порубал! – огрызнулся Митяй.

– Очко сыграло?

– А ты чего меня подкалываешь? – обиделся Митяй. – Мне не в падлу вступиться. Сам знаешь. Эта… Я тогда с Петрухой от бригады с Калуги вдвоем отбился, понял?

– С каким Петрухой? – поднял бровь отец Димитрий.

– Был тут товарищ один, Петруха, автосервис у него был, – сказал Митяй, снова присаживаясь. – Вот я у него, эта, два года работал, машины чинил. Ну и, эта, приехали с Калуги братки, хотели крышевать. Мы их тогда так отмудохали, что больше, эта, не приезжали. А Петруха потом спился и помер…

– Хороший человек был, – скупо кивнул Кабан.

– Само собой, – согласился отец Димитрий.

– Чего само собой?

– Среди алкоголиков сволочей не бывает.

– Почему так считаешь? – удивился Кабан.

– Они промеж вами не задерживаются. Либо в могилу, либо в трезвую жизнь. Вы, Божьей милостью, держитесь только на человеческом сочувствии. А к сволочам какое сочувствие?

– Думаешь, мне много сочувствия перепадает? – враз насупился, помрачнел Кабан.

– Да уж побольше, чем вашему Хуньке. Тебя люди из сугроба зимой поднимут и пусть пинками, но домой проводят. А его?

– Обоссут еще сверху, чтобы примерз крепче, – прохихикал Митяй.

– Я бы поднял, – заявил Кабан.

– Потому и тебя поднимают, парень. И в магазине водку в долг отпускают, когда загибаешься. Понял мысль?

– Я никому ничего плохого не сделал – вот почему!

– За это и жив пока еще. Несмотря на всю эту мерзость, – указал отец Димитрий на бутылку.

– Еще? – тут же отреагировал Митяй, дернувшись к столу.

– Наливай!

– Вот! – поднял палец Кабан. – Все пьют.

– Все пьют, да не все выпивают, – промурлыкал себе под нос Митяй. – Давай, эта, мужики, за нас с вами, за хрен с ними. И чтобы у нас, эта, все было и ничего нам за это не было. Не ради пьянства окаянного…

– Ты на следующие тосты оставь! – попросил Кабан.

– Короче – дернули!

– Ваше здоровье! – отозвался отец Димитрий.

Кабан, опрокидывая стакан, широко раскрыл рот и захватил плавающий в водке березовый листок. Закряхтели, зашмыгали носом, захрустели яблоками. Уже подкатывалось опьянение, накрывало волной. Растекалась по телу лень. И даже Митяй порастерял свою судорожную расторопность.

– Хунька этот иконой интересовался? – спросил отец Димитрий, дождавшись, когда собутыльники отжуют закуску.

– Кто знает, – пожал плечами Кабан, снова наполняя стаканы.

Он за все время лишь несколько раз глянул на отца Димитрия. Предпочитал не смотреть на собеседника. В отличие от Митяя, который имел привычку во время разговора елозить взглядом по лицу – как будто приценивался, решал: подходит или не подходит?

– Хунька, эта, в церковь-то ходит. Ну а кто не ходит? Все в рай хотят.

– В рай? – осклабился отец Димитрий.

– Ладно, ладно! Не начинай. Знаем. Все как свиньи живем.

– В России всегда так, – покачал головой Кабан, глядя в даль. – Самая скотская страна.

– Чего несешь-то? – Митяй вскочил, встал напротив. – Что тебе не нравится?

– Все мне не нравится. Сколько тебе?

– В смысле?

– Лет сколько, Митяй?

– Тридцать шесть.

– На. – Кабан протянул стакан.

Снова выпили. Отец Димитрий откинулся назад, прислонившись к стволу березы. Изогнутые тонкие ветки нависали над столом, листья медленно колыхались, напоминая рыбок, запутавшихся в водорослях. Разрывы в облаках ширились. Припекало, как летом.

– В твои тридцать шесть ты что видел, кроме пьянки? – продолжил мысль Кабан, хрустя яблоком.

– Что я видел, не твое дело, – рассердился Митяй. – Ты мне кто, чтобы допрашивать? Эта, проповедник нашелся. Вон он сидит, жизни не учит, а тебя кто за язык дергает? Сам-то много видел?

– Я воевал. У меня орден Красной звезды.

– И что толку? Я со школы сбежал, ты, эта, летное окончил. А все одно: сидим тут и водяру жрем. Что, не прав?

– Почему так, отец Димитрий? – повернулся Кабан, впервые прямо взглянув на собеседника.