Елена Ершова

Ихтис

Царство Небесное подобно неводу, закинутому в море и захватившему рыб

всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег и, сев, хорошее собрали в

сосуды, а худое выбросили вон.

(Матф.13:47,48)

1. Порча

– Порча на тебе!

Старуха указала артритным пальцем на Павла.

– И на тебе, девка!

Палец качнулся стрелкой барометра и уперся в Нину. Та вздрогнула, нашарила под столом руку Павла, сжала. Пламя свечей затрепетало, сильнее пахнуло ладаном, густые тени зазмеились по стенам. Бабка Ефимия завела глаза и забормотала что-то неразборчивое, но Павел прочел по губам: «…порчу навели… свечи не зря трещат… болезни… ах ты!»

Он ободряюще стиснул руку Нины в ответ, другой придерживал у живота медный крест. Металл нагрелся и больше не холодил кожу, но все равно напоминал о прикосновении хирургических инструментов из прошлой, почти забытой жизни.

Бабка Ефимия закончила бормотать, перекрестила Нину, потом Павла:

– Вынимайте!

Оба креста – литой мужской и узорчатый женский – беззвучно упали на стол. Павел приподнял край рубашки: на коже расцветали зеленоватые пятна. Краем глаза заметил, как шевельнулись губы Нины, повторяя за бабкой:

– Порча…

Знахарка удовлетворенно кивнула:

– Снимать будем.

Поднялась, заковыляла в недра дома. Павел поглядел на Нину и вопросительно поднял брови. Девушка мотнула головой, слова сложились в узнаваемое:

– Все хорошо.

По комнате поплыл запах ладана, такой густой, хоть черпай горстями. В воздухе дрожала дымная взвесь, и лики с закопченных икон смотрели неласково и строго. Отчего-то накатило беспокойство. Павел сунул руку в карман и со вздохом облегчения нащупал прохладный пластиковый цилиндрик. Не выронил, не потерял.

Вернулась бабка Ефимия с подносом, на котором оказались молитвенник, стакан воды и куриное яйцо. Аккуратно поставила на стол, обтянутый липкой клеенкой. Отблеск свечей полыхнул на гранях стакана.

– Сюда! – знахарка указала рядом с собой. Павел послушно пересел. Темные глаза Спасителя смотрели, не мигая, будто спрашивали: «Веруешь?»

Знахарка встала за спиной. Шею Павла обожгло ее горячее дыхание, влажные руки коснулись лба. Краем глаза он увидел, как зашевелились губы Нины и понял, что она шептала молитвы. Он повторил за ней:

– Да воскрес-нет Бог… и рас-то-чатся враги его… да исчезнут… тает воск от огня… так по-гибнут бесы от лица лю-бя-щих Бога…

Бабка Ефимия несколько раз обвела куриным яйцом вокруг головы Павла, а тот уже не повторял за Ниной, а просто крутил в кармане Пулю и смотрел, как в полумраке мигают оранжевые огоньки, да к потолку тянутся зыбкие тени.

Закончив молитву, знахарка пошла к столу. Павел потянулся следом, но со стула не встал. С его места было хорошо видно, как Ефимия разбила яйцо над стаканом, и в воду потек зеленовато-бурый желток, в котором копошилось что-то белое и живое.

Нина подскочила и прижала ко рту ладони. Бабка повернулась к Павлу и выгнула черненые брови:

– Сколько зла! Черви клубятся… Вот порча… Отмаливать надо.

Она открыла изрядно потрепанный молитвенник, отслюнила несколько страниц и сунула Нине:

– Читай!

Нина склонилась над книгой. Темные локоны почти полностью скрыли ее лицо, и Павел не мог разобрать, читает она или только делает вид. Он покорно ждал, а знахарка важно кивала, крестила притихшую девушку и время от времени шлепала губами, приговаривая:

– Так, так… сохрани от неверия… и несчастий… так! – и укоризненно грозила Павлу. – А в тебе бес! Морщишься? Искушает тебя… неверием и гордыней. Оттого детей нет… Господь не дает…

Нина дочитала, откинула со лба налипшие пряди. Ее грудь взволнованно колыхалась, лицо блестело от пота. Она что-то спросила, но Павел не успел разобрать. Зато Ефимия протянула руку:

– Давай!

Девушка полезла в сумочку и вытащила фотографию. Павел вытянул шею, но и так знал, кто изображен на снимке – родители Нины.

Знахарка аккуратно положила фотокарточку на клеенку, бережно разгладила сухими ладонями, потом взяла резную свечу, привезенную из паломничества и пропитанную эфирными маслами. Сквозь плотность ладана донесся едва уловимый тонкий аромат елея.

– Мать суставами мается, верно? – сказала бабка, косясь на гостей и, дождавшись кивка, продолжила: – А у отца простатит… Пусть молится. Порча… Могу по снимку откатать… в следующий раз. Подходящего яичка нет…

– Мне по-га-дайте! – сказал Павел. Видимо, слишком громко, потому что девушка вскинула голову, а бабка Ефимия глянула удивленно. Павел улыбнулся извиняющейся полуулыбкой и достал черно-белый снимок.

– Вот. Пле-мянник, – он постарался, чтобы голос прозвучал как можно естественнее. Бабка Ефимия покачала головой, но снимок приняла бережно, заметила:

– На тебя похож.

Повела свечой слева направо. Восковая капля скользнула вниз, кляксой расплылась по краю снимка, и Павел подался вперед. Бабка ткнула его в грудь сухой ладонью.

– Ш-ш! Не волнуйся… На племяннике порчи нет. Здоровый… Ждет судьба светлая… легкая. Сто лет проживет!

Она вернула снимок. Темноволосый паренек с фотокарточки сверкнул белозубой улыбкой. Павел не улыбнулся в ответ, аккуратно сложил фото и сунул во внутренний карман. В вечную жизнь он не верил, и знал, что парень с фотографии не верит тоже.

– А напоследок погадаю, – сказала Ефимия, достала потертую карточную колоду и принялась умело тасовать, пришептывая:

– Тридцать шесть…сестры и братья… черные, красные… скажите правду! Что было? Будет? Не утаите!

Замелькали пестрые рубашки, в глазах зарябило, будто в калейдоскопе, и карие глаза Нины блеснули от любопытства. Павел подсел ближе, впился в шевелящийся рот знахарки, стараясь не пропустить ни слова.

– Вижу свадьбу, – бормотала бабка Ефимия, поддевая скрюченными пальцами карты и шлепая каждой о клеенку. – Будет у тебя, девка, двойня. В церковь ходи… Сорокоуст… молебен. Спасителю и Богородице… а еще целителю… всем святым. Ты, парень, молись Николаю… архангелу Рафаилу, целителю. Сила окрепнет… бесплодие отступит. Сскоро дорога, – указала на шестерку треф, – дальняя, сложная. Нехорошее… А что? Не разгляжу. Шестерка бубей с пиками – болезни. Обман. А тут, – ткнула в короля пик, – дурной человек. Рядом пиковая дама. Ох, неприятности… а пользой закончится или вредом, не пойму. Карты путают. Только здесь пиковый туз при семерке. А это значит…

Она замолчала, нахмурилась. Нина подняла на бабку испуганный взгляд, и Павел прочел по губам:

– Что же?

Знахарка не ответила. Что-то мягкое ткнулось в ноги, блеснуло зелеными плошками глаз.

– Что там? – повторила Нина.

– Кош-ка!

Павел нагнулся и с удовольствием погладил лоснящуюся спинку. Зверек широко зевнул, а, может, мяукнул и начал тереться о щиколотки, вздымая подрагивающий хвост. Ефимия разулыбалась:

– Дашка моя. Она болезни чует. Вишь, льнет? Ну, будет, будет!

Она похлопала по скамье рядом с собой, и кошка прыгнула к хозяйке, свернулась черным клубком. Бабка смахнула колоду на край стола, затушила витую свечку.

– Помните наказ, – прошамкала она, старательно выговаривая слова. – Читайте молитвы десять дней, а после ко мне возвращайтесь. Поняли?

Павел кивнул. Кивнула и Нина. Оба поднялись, попрощались. В благодарность оставили у порога крупу, молоко и масло – деньгами Ефимия не брала.

После задымленной избы воздух показался Павлу освежающим. Березы, черные и мокрые после дождя, клонили к плетню отяжелевшие ветки. У дороги притулилась белая «Нива», а кругом стояла тишина, да такая, что в ней вязли все звуки мира, и Павел видел только, как трепещет на ветру листва, как дворовый пес бесшумно разевает пасть, как гравий под подошвами откатывается в стороны. Павел тонул в тишине, как в омуте, и в этом было какое-то болезненное наслаждение.