Наконец молчание в избе было нарушено.

Тот, от кого ждали решающего слова, перестал теребить бороду, просветленно улыбнулся одними глазами, будто свалил с себя громадную тяжесть, и спросил, проникая тем же деликатным, но острым взглядом Шпакевичу в душу:

— А еще раз не хотели бы пройтись по тем стежкам и дорожкам?

— Как это? — не понял Шпакевич.

— Обыкновенно. Проделать примерно тот же маршрут, но в обратном направлении. Тогда вы шли оттуда сюда, а теперь пошли бы отсюда туда.

Шпакевич склонил голову набок, спросил:

— Один?

— Нет.

— Большая группа?

— Ну, об этом узнаете после. Теперь же от вас нужен ответ — согласны или не согласны? Пока в принципе. Товарищи вот за вас ручаются.

— А все-таки? — досадливо поморщился Шпакевич. — Хотелось бы и от вас услышать что-нибудь определенное.

— Услышите в свое время, — без улыбки, но приветливо пообещал командир спецотряда. — Повторяю, прежде всего необходимо ваше принципиальное согласие. Я понимаю, для вас это неожиданно, психологически вы не готовы к такому путешествию и вообще, но, не утаю от вас, у нас тоже свои трудности, может, для нас кое в чем более неожиданные, чем для вас. Так что я даже не имею возможности дать вам достаточно времени подумать.

Тогда подал голос начальник политотдела дивизии:

— Приказывать мы тоже не имеем права. Не тот случай. «Что же это за случай за такой? Что?» — подумал Шпакевич.

И начальник политотдела поторопился добавить:

— Да, не можем!

— Ладно, — решил наконец Шпакевич, хотя в душе до конца не победил настороженность. — Считайте, что уговорили.

— Значит, согласны?

— Да.

— Ну что ж, я рад! — Мужчина, который настойчиво и вместе с тем терпеливо добивался этого ответа, встал и протянул через стол Шпакевичу сухощавую руку. — Но то, что сейчас услышите, пока большой секрет. Сегодня ночью на ту сторону фронта, в тыл оккупантам, со специальным и ответственным заданием переправится партизанский отряд. В нем будет тридцать три человека. Вы пойдете проводником. Понятно?

— Да.

— Ну, а теперь надо собираться, — складывая карту, сказал партизанский командир. — У нас с вами, — посмотрел он на Шпакевича, — есть еще немного времени, думаю, мы успеем хоть в основном обдумать некоторые подробности будущего похода и уточнить отдельные детали. Поэтому сейчас, минут через двадцать, поедем с вами в расположение отряда. Это недалеко. В соседней деревне. А пока вы подождите меня на улице, там, кажется, есть скамейка на крыльце, посидите, мне с товарищами надо кое-что обсудить.

Шпакевич вышел.

Скамеек на крыльце было даже две. Но на них друг против друга сидели два незнакомых командира — совсем пожилой и помоложе, но тоже в годах; судя по знакам" различия, они имели одно звание; командиры были увлечены беседой, и появление Шпакевича на крыльце не вызвало у них никакого интереса, будто он уже давно мозолил им глаза. Чтобы не мешать им, а больше всего чтобы не вызывать лишнего внимания, Шпакевич козырнул и постарался быстрей сойти с крыльца.

Поскольку отлучаться далеко он уже не имел права — сказано было ждать на крыльце, — он не придумал ничего лучшего, как сиротливо прислониться боком к телефонному столбу против избы, где размещался политотдел дивизии.

Как раз от этой избы широкая деревенская улица поворачивала и выходила через несколько дворов в поле, где справа от дороги стояла под вязом грузовая машина, замаскированная сверху зелеными ветками.

В той стороне где-то высоко летел самолет, вокруг которого время от времени рвались зенитные снаряды; разрывы доносились слабо, зато хорошо было видно, как в небе вдруг появлялись маленькие белые облачка, словно там лопались коробочки хлопка.

Уже несколько дней на Зазыбов двор заглядывал Кузьма Прибытков. Великая охота была у него поговорить с Масеем. А сегодня, кроме того, Прибытков таил надежду похарчиться у Зазыб, потому что одна его невестка, Анета, торопилась в Яшницу вместе с другими веремейковскими бабами и почти не стряпала, а вторая уже который день сильно хворала, не поднимаясь с постели даже к печи.

Между тем Зазыба ревниво перехватывал Кузьму по эту сторону своих ворот, даже в мыслях не давая старому задерживаться долго возле сына — не хватало еще, злился он, чтобы по случаю Масеева возвращения толпился тут народ!… Старый Прибытков, видно, тоже угадывал Зазыбово настроение. И не очень-то церемонился. Может, полагал, что старость имеет и на это право.

— Дак проснулся Масей или нет? — неизменно вопрошал Кузьма; при этом и вид у старого пильщика, и голос был такой, словно до хозяйского сына у него появилась крайняя нужда.

— Нет, — бросал в ответ хозяин откуда-нибудь из-под повети, и Прибытков без всякой обиды поворачивал обратно, топая враскоряку следом за своей палкой к калитке, высокий порог которой становился для него уже нешуточной помехой.

На этот раз Кузьма не выдержал до конца свою роль, завел под лоб глаза, будто старец, явившийся с поводырем в деревню, и сказал:

— Вот сколько я до тебя, Денис, ни хожу теперяка, а все на угощение не попаду. Сдается, и сын целый вернулся, а ты все куксишься.

— А как же, кукшусь, — легко согласился Зазыба, словно ему по нраву пришлось это словечко. — Нечем мне тебя угощать.

— Ну вот, нечем, — опять закатил Прибытков глаза, — а некоторые наши мужики цельные дни, может, из-за столов не вылазят. Все угощаются. Разве ж это не диво — умять целого лося?

— Ну, а что еще делать с ним было, с этим лосем? — равнодушно усмехнулся Зазыба.

— Дак… Если бы только одного лося, — вел дальше Кузьма Прибытков, подначивая Зазыбу. — А то Браво-Животовский и поросенка еще с колхозной фермы прихватил, будто без домашнего мяса дичина в брюхо уж и не лезет.

— А вот за это, что незаконно берут поросят с фермы, кое-кому и по рукам стоило бы…

— Гм… Некому!

Наконец Кузьма Прибытков посчитал, что после такого разговора ему уж наверняка можно задержаться на Зазыбовой дворе. Подошел поближе к завалинке, сел на доску, которая нарочно была здесь положена.

Вышел на середину двора из своего укромного места и Денис Зазыба.

— Будто не ведаешь, кому по рукам теперь давать надо? — хитро поглядел на него Прибытков.

— Я-то ведаю, — ответил насмешливо Зазыба; — да ведают ли другие?

— Дак…

Более определенно отозваться на слова Зазыбы Прибытков не сумел, верней, нарочно не захотел, понимая, что у Зазыбы вырвалось это скорей от запальчивости, чем от сознания реальной власти; просто никто теперь в деревне не осмелится, а тем более из-за поросенка, стать поперек дороги Браво-Животовскому и его компании. Другое дело раньше, почти до самого того момента, как в деревне появились немцы. До тех пор словно бы еще не верилось, что они вообще доберутся до Веремеек. Поэтому даже Браво-Животовский в роли полицейского всерьез не воспринимался. Но после того, как веремейковцы прошли под конвоем до деревни да постояли под угрозой расстрела на площади, все изменилось в их сознании, если совсем не перевернулось.

Конечно, подумалось веремейковцам, Браво-Животовский получил у криницы порцию колотушек от фашиста, но зато не стоял вместе со всеми односельчанами на площади и жандармский офицер не грозился расстрелять его. Значит, сколько ни издевайся над ним, сколько ни измывайся в мыслях или на словах, а он уже тебе не ровня!…

— Я это к тому, — наконец встрепенулся на завалинке Прибытков, — что у тебя вот зараз сын, дак тебе тоже бы лосятинки той не мешало взять. Тогда бы и угощение, как это водится, наладил. Сын ведь вернулся. А то я хожу-хожу, а все никак не дождусь, покуда ты к столу пригласишь.

— А-а, вон ты про что, — нехотя улыбнулся Зазыба. — И правда, есть с чего вспомнить про свежину. Так она уж небось успела просолиться?

— Солонина бы тоже к столу пришлась.

— Ничего, Кузьма, — помягчел Зазыба, — обойдемся как-нибудь своим харчем, без лосятины. А вот что они незаконно взяли с фермы скотину, так за это надо бы спросить кое с кого.