— Что же это за мысль такая, что вы все спросить не можете? — доброжелательно откликнулся Шпакевич, который тоже успел усесться на пень, как раз напротив.

— А вот какая. — Солдат снял с головы пилотку, пришлепнул на правом колене, видно, его и вправду давно интересовало что-то. Он и теперь не торопился говорить, словно взвешивал или приглядывался к человеку: довериться ли? — Помню, в девятнадцатом годе собирали для немцев сухари. Самим есть было нечего, а немцам собирали.

— Я мал тогда был, не помню, — сказал на это Шпакевич, будто попытался отмежеваться.

— А я помню, хотя тоже не в больших годах был…

— Интересно, сколько вам теперь? — спросил Шпакевич.

— Так неужто не видать?

— Ну… —неуверенно начал Шпакевич.

— А уж много, — сказал, чтобы не делать лишней задержки, плотник. — Если по-настоящему, так в закутке должен сидеть или на печи греться. Ну, а по теперешней войне… Но я не про это. Истинная правда, собирали тогда для немцев сухари. Это я помню. А самим в те времена кусать было нечего. Хорошо, если по пол-осьмушки на взрослого человека в Москве и в Петрограде выпадало. Да и в других городах не жирней было. У самих люди помирали с голоду, а чужим сушили сухари. Говорили, немецким рабочим, ихним детям помощь нужна. Мол, пролетариат не забудет потом. Также солидарность проявит, когда понадобится.

— Что ж, правильно, — подтвердил Шпакевич.

— Но это еще как поглядеть, — словно бы с укоризной глянул на него красноармеец. — У меня тогда брательник в Питере с голоду помер. Маленький, сопливый еще был. Сиротина. Ну, и поехал к дядьке, на завод устраиваться или так в городе прижиться. Приехал, а дядьки нету. Я уж не помню, с кем тогда, в девятнадцатом, война шла. Да, видно, что не с немцами. У них тогда, писали, республика была. Баварская.

— С Юденичем, — подсказал Шпакевич.

— Так вот я и говорю… брательник мой… Пошатался бездомный да голодный по Петрограду и помер на каком-то вокзале. Ну, а если бы наоборот было, если бы не немчик какой те сухари скушал, а мой брательник? А их скушал немчик. И небось теперь по нас стреляет.

— А почему именно тот стреляет, что сухари ел? — пожал плечами Шпакевич, наконец уразумев, куда гнул солдат.

— Ну, не обязательно, конечно, однако…

— Дело как раз в этом вот «однако»! А почему не допустить, и это будет верней всего, что немчик тот сидит теперь в гитлеровском концлагере? А может, в подполье с фашистами сражается?

— Допустить, известно, можно, — снова с тем же укором посмотрел на Шпакевича плотник. — Ну, концлагерь, конечное дело, тюрьма. А что ему делать там, в Германии, в подполье?

— На заводе бомбы портить, гранаты…

— Где же тогда они, те порченые бомбы? Сдается, все время взрываются. Как которая падает на землю, так и взрывается'. Да и гранаты исправные!

— Фронт ведь не только здесь! — обиженно возразил Шпакевич. —Фронт ведь большой! Так почему вы думаете, что и там?…

— Эх, вижу, не стоило заводить разговора, — уже явно жалея, поморщился от досады пожилой красноармеец. — Думал бы себе и думал, как раньше, а так…

— Почему не стоило? — вскинулся Шпакевич, а сам в это время припомнил, как недавно вот тут, на сеновале, допрашивали сбитого над оборонительным рубежом немецкого летчика, который с двухкрылого самолета разбрасывал листовки. «Я рабочий!» — все повторял он, словно вкладывал в это какой-то особенный смысл, словно искал некоего контакта с допрашивающими его. А когда старший лейтенант из особого отдела спросил через переводчика, почему он, рабочий или сын рабочего, да воюет с рабочими, пленный ответил: «Потому что война!» Тогда ему сразу же другой вопрос поставили: «А почему ваши фюреры вообще начали войну против Советского Союза?» Ответ был неясный, видно, не совсем продуманный, да зато выученный; сводился он к следующему: мол, мы бы не пришли сюда, если бы вы сами отменили советско-марксистский строй, разогнали Коммунистический Интернационал, — словом, он понимал задачу так, что им, немцам, ничего не оставалось, как только из рабочей солидарности вмешаться в дела России…

Шпакевич теперь понимал, с пожилым человеком необходимо было поговорить сообразно моменту, растолковать ему, что тут к чему, хотя понимал он и то, как непросто было бы сделать это, ведь война сильно пошатнула многих, однако продолжить беседу им не удалось. Внезапно на поляну, где они разговаривали, сидя друг против друга на спиленных пнях, прибежал запыхавшийся посыльный, красноармеец из их взвода, и еще за несколько шагов крикнул Шпакевичу:

— Взводный приказал прибыть вам в расположение роты!

— Когда?

— Немедленно.

— А почему?

— Не знаю.

— Одному или с ним? — Шпакевич кивнул головой на пожилого красноармейца, который торопливо прилаживал пилотку, приминая ее сверху рукой.

— На этот счет ничего не сказано!

Шпакевич неохотно поднялся, почесал за ухом, как бы растягивая время, потом сказал плотнику:

— Вы вот что… Кстати, как вас зовут?

— Тарасом. Тарас Яковлевич.

— Его отец тоже Тарас, — сказал Шпакевич, имея в виду Холодилова. — Так что сыном мог быть.

— А молодой? — повернулся плотник в ту сторону, где чуть вздымалась на могиле земля.

— Студент. Тоже любил поговорить. Я даже подумал — сойтись бы вам раньше, вот наговорились бы, может, и мне объяснять потом не пришлось. Сами бы разобрались, что к чему. Но, как говорится, не судьба. Я вот о чем попрошу вас, Тарас Яковлевич, вы уж тут не бросайте начатого дела. Могилу я почти выкопал. Осталось только дно подчистить. Ну, а…

— Ладно, командир, — взялся за топорище плотник. — Идите уж, раз зовут. Небось не просто так, может, что случилось. А без вас не могут обойтись. Не волнуйтесь. Сделаю тут все в аккурате. Я такой, подвести никого не могу. Раз надо, так надо!

— А то, может, оставить и его? — показал на посыльного Шпакевич.

— Нет, я один управлюсь. Вы скажите только., Имя товарища своего убитого скажите…

— Ах, да. Чуть не забыл. Холодилов. Валентин Тарасович Холодилов.

— Запомнил.

— Так и напишите: «Красноармеец Холодилов Валентин Тарасович, погиб…»

— Говорите, написать? Нет, карандаш первый же дождь размоет. И следа никакого не останется. Жаль, стамески нет Ну да ладно. Ножиком попробую. Словом, не волнуйтесь, все сделаю в аккурате.

Словно предчувствуя, что говорит с человеком последний раз, а может, от обыкновенной признательности, которую хотелось выразить хоть чем-нибудь, Шпакевич крепко пожал красноармейцу руку и быстренько отправился вслед за посыльным, которому не стоялось на месте.

Командир взвода ждал его и начал чуть ли не с порога, хотя никакой вины за Шпакевичем не было:

— Приходил Зимовой, приказал разыскать тебя хоть под землей. Хорошо еще, что не влетело.

— А зачем я понадобился ему? — спросил Шпакевич.

— Если бы ему! А то кому-то в штабе дивизии! Шпакевич подумал, снова вызывает старший лейтенант из особого отдела.

— Так куда мне теперь — сразу в штаб дивизии или к Зимовому?

Взводный пожал плечами.

— Ну, раз приходил Зимовой, значит, к нему и надо. А там уж выяснится.

— Слушай, — сказал Шпакевич, — я там, в лесу, оставил бойца, ну, того…

— А-а, Светличного?

— Да. Так ты его не ругай, если чуть задержится. Могилу он там устраивает.

— Зря ты это надумал, Шпакевич, — покачал головой взводный. — Надо было похоронить своего товарища в братской могиле. Хотя, между прочим… не все ли равно убитому, где лежать? А насчет Светличного, пускай у тебя голова об нем не болит. Ну, давай прощаться. Чую, не вернешься ты к нам. Должно быть, забирают тебя навсегда. А жаль, добрый помощник был.

— Напомога-а-ал я тебе! — разочарованно протянул Шпакевич. — Только числился помкомвзвода.

— Ничего, все мы тут пока что числимся. Главное начнется, как немцы попрут. А они вот-вот соберутся с силами.

Почти то же через какие-нибудь полчаса говорил Шпакевичу и командир роты Зимовой. Напоследок спросил: