Может, лучше и вправду вернуться к обычной, примитивной жизни? Попросить Магнуса снова — в последний раз — забрать ее воспоминания и попробовать вновь стать той бесшабашной девчонкой Фрей, которая колесила с друзьями по фестивалям, участвовала в косплей-дефиле и рисовала непонятные никому знаки. А самым большим волнением в ее жизни стал экзамен в Академию Искусств.
Может, хоть это забытье сможет вырвать из ее сердца того, кого ей никогда нельзя любить, о ком лучше не вспоминать.
Рафаэль
Отвергнутый. Жалкий. Ничтожный. Кровопийца.
Слова набатом бились в голосе Рафаэля, пока он вытаптывал дорогие ковры своей комнаты. Снова и снова вспоминалась сестра Гваделупе с ее кроткими глазами и мягким голосом: “Рафаэль, chico mio, Господь всегда будет любить тебя. Не сомневайся в нем и его любви”.
Любил ли Господь его, когда он рвал горло сестре Гваделупе, когда ее излучавшие мягкий свет глаза потускнели навсегда, когда ее нежные руки сковал холод вечности? Любил ли его Господь, когда он, окровавленный, вымазанный в грязи и грешный, грешный, грешный шел за своим Создателем, подвластный его воле? Любил ли его Господь, когда он сам стал Создателем, когда он поил Саймона своей кровью, навсегда очерняя его душу своей ересью? Любил ли Он его хоть миг?
Нет. Нет. Тех, кого любят, не бросают подыхать от голода, не вручают бессознательным в руки Камиллы, не заставляют переродиться и предать, отдать свою душу на растерзание Тьме!
А значит, Господь никогда и не любил его! И все слова Гваделупе - ложь, ложь, ложь! Только она знала, как старался Рафаэль заслужить любовь окружающих, приютивших его монахинь, принявших в дом свой и в сердце свое. Как старался быть правильным, чтобы Господь мог гордиться им, любить его. Как жадно он смотрел на детей, посещавших церковь по воскресеньям, как ловил отблеск дарованной им родительской любви. Любви, которую они не замечали, но центром которой были.
Рафаэлю всегда было мало добрых слов, теплых взглядов воспитывающих его монахинь. Он жаждал еще и еще, он жаждал стать центром чьей-то вселенной. Но невесты Христовы посвящали себя лишь ему, их Господу, их непорочному жениху.
Ох, как радовался Рафаэль, когда женщина со взглядом пантеры подобрала его на улице, как рад он был ее мимолетным ласкам, хотя и понимал, что она выбросит его, наигравшись. Он тянулся всем существом к этой холодной и далекой женщине, желая хоть на миг почувствовать себя в центре ее внимания. И когда капли тяжелой густой крови упали ему в рот, он принял их как благословение.
Следующим же утром наступило отрезвление, и Рафаэль понял, чем ему пришлось заплатить за внимание, за миг единения со своим Создателем. Он больше не был человеком, без сожаления проиграв свою душу Тьме. И когда пришло время боевого крещения, его душа была достаточно черна, чтобы он смог обагрить белые одеяния сестер приюта Святой Магдалены.
С заточением Камиллы к нему перешла власть над кланом. Кланом, где никто никогда не простит ему слабости, так и не прошедшего желания быть любимым. Мимолетная интрижка с Изабель вдруг ясно показала, как жалок он в своем извечном стремлении. И даже обратив Саймона, будучи его Создателем, он так и не приобрел того, что безуспешно искал. Его ждала, в лучшем случае, преданность, но вряд ли любовь.
Порошок фейри, разведенный в крови, отлично туманил разум, заставляя терзавшую его жажду отступать. Чувствуя себя достаточно захмелевшим, Рафаэль велел Лили найти Саймона. Хотя бы на одну ночь, но он получит свою иллюзию любви. Порошок фейри еще ни разу не подводил, а кровь Создателя сделает все за него. Разбудит в бывшем примитивном желания, о которых тот до сих пор вряд ли подозревал.
С этими мыслями Рафаэль рухнул на кровать, на минуту прикрыв глаза, а когда открыл их — перед ним стоял Саймон.
Изабель
Ненависть сжимала горло стальным обручем, боль за Алека раздирала душу. Дело не в Магнусе, не в его происхождении и уж конечно не в их любви. Дело во власти. Всегда в ней. Стоило им с Алеком хоть в чем-то проявить несогласие с мнением матери, как в ответ та закручивала гайки. Так было всегда. Ты хочешь что-то иметь — вещь, право, согласие, свое мнение — докажи, что ты этого достойна.
И Иззи доказывала, снова и снова, пока не поняла, что таким образом только позволяет матери упрочить свою власть над ней. Каждый раз, принимая ее вызов, она играла по ее правилам. Пока однажды не стала выше этих правил, пока не встретила Мелиорна. И вот тогда Мариз потеряла силу. Силу матери, но не силу руководителя. Поскольку Иззи все еще была сумеречным охотником и все еще жила в Институте.
Но сегодня мать превзошла себя. Иззи с ужасом вспоминала моменты, когда стремилась быть на нее похожей, чтобы уверить мать в том, что она достойна носить фамилию Лайтвуд.
Сейчас, надевая узкий открытый топ и облегающие джинсы, рассовывая по карманам кинжалы и поправляя браслет на руке, Иззи меньше всего старалась быть похожей на вечно замкнутую и закрытую Мариз. Ее способ был иным, совершенно противоположным.
Огни “Пандемониума” влекуще мерцали в ночи, призывая нечисть всех видов забыть на одну ночь о своей вечной войне за выживание. Пандемониум объединял, примирял и давал краткое забвение от проблем. За это Иззи любила его. За это и за то, что публика здесь менялась столь часто, что шанс остаться неузнанной был весьма велик. Скрыв руны, Изабель вошла в клуб. Грохот басов отдавался дрожью под ребрами, шум музыки околдовывал и влек на танцпол.
Боже, как она скучала по этому! Отпустить свое тело в танце, ловить восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин. Вырваться из сковывающего кокона традиций и обязательств. Быть той, кем никогда не сможет быть чопорная и правильная Мариз. Позволить себе то, что никогда не позволила бы она.
И она прижималась к тесно обступившим ее телам, терлась о стальные мышцы, чувствуя тяжелое дыхание на своей шее, отдавая себя их рукам, позволяя их желанию влиться, впитаться в каждую пору ее тела. В ее ягодицы вжался чей-то член, эта твердость была так восхитительна, что она подалась назад, скользя по нему, извиваясь в руках держащего ее парня. Ее соски набухли и выделялись на тонкой ткани топа, она выгнулась вперед, попадая в стальные объятия другого мужчины. Жесткая поросль на его груди так сладко терлась о ее нежную кожу, что Иззи всхлипнула и низко застонала. Ее губы тут же оказались в плену умелого рта, жестко раздвигающего их. Твердый язык проник в ее рот, почти насилуя, имитируя толчки члена, доставая глубоко. Иззи сходила с ума от этой грубой ласки, ее белье давно уже намокло и липло к коже. Она чувствовала, как незнакомцы, зажав ее между твердыми телами, пытаются вместе пройти сквозь толпу. Закинув ноги на бедра одного из них, она позволила вынести себя из танцующей толпы в чил-аут.
В коридоре, мельком приоткрыв глаза, она заметила в тусклом свете неона множество обнаженных тел: двигающихся, содрогающихся в едином ритме, живущих своей жизнью. Их позы были до отвращения откровенны, их желание вытащено наружу, выворочено, словно кишки во вспоротом животе.
Иззи содрогнулась от отвращения в крепко сжимавших ее руках. Она сделала попытку выбраться, но жаркие губы несущего ее парня вновь накрыли ее собственные, вышибая любые мысли из головы. Когда она открыла глаза, то над ней возник расчерченный неоновыми полосами потолок, а окружающее пространство тонуло в ультрафиолете. Иззи едва успела понять, что они в одной из комнат для приватных танцев, как ее опрокинули на диван, прижав тяжелым литым телом. И эта тяжесть была так желанна, что она застонала, обнимая незнакомца ногами, притираясь промежностью к ширинке его брюк, скрывающих горячую твердость эрегированного члена.
