Разное говорили.

Теперь Макар женихом к Горюновым ездит. Весь город о том знает.

Отец тогда с решительным отказом в деньгах к Михайле Филипповичу Макара посылал дважды. Тогда Макар Раису и увидал. Полюбилась ли тогда же, задумал ли жениться – неизвестно, но, говорят, отцу ни слова. Не позволил бы. Тогда старик о Горюновых нехорошее говорил.

Ездит Макар на беговых санках к невесте; матери своей слушать не хочет. А та ему:

– Послушай, Макарушка. Брось ты это. Против отцовской воли идешь. Попомни ты слово мое: горевать тебе с Горюновой.

– Оставьте, мамаша. Не маленький, сам знаю. А вам в ваши почтенные годы каламбуры каламбурить, пожалуй, и непристойно. А я ничего против отцовской воли не делаю. Коли бы папаша жив был, он бы нас благословил. А разговору при папаше о Раисе Михайловне не было.

– Как – благословил бы? Это на Горюновой-то жениться! Да слыхал ли ты, что покойник, царство ему небесное, о Горюновых говорил?

– Нет. Не слыхал.

– Вот и лжешь. Слышал.

– Да не знаю я ничего! По-моему, он бы нас благословил с радостью. А если вы про то, что папаша раз Михайле Филипповичу в деньгах отказали, то это ничего не значит. В деле и не то бывает. Отцу родному отказывают. Может быть, свободных денег не было. Не из дела же вынимать.

– Полно, Макар. Что говоришь! Бога гневишь, против отца идешь.

– Ни капельки, мамаша. А вот вы лучше посоветуйте, кого в посаженные матери пригласить, коли вы сами не пожелаете.

– Макарка!

– Что изволите, мамаша?

– Макар! Нет тебе моего благословения. Не пойду против воли покойника, отца твоего. Он мне перед смертью наказывал. Пусть, говорит, Макар о Горюновой и думать не смеет.

– Неправда, мамаша.

– Как – неправда? Это матери такое слово…

– Потому как если бы правдой это было, вы бы мне повинны были, как мать, тотчас же волю покойного моего отца сообщить. А вы полгода молчали. Не могли же вы волю покойного ни забыть, ни от сына скрыть. Стало быть – неправда. И вам, мамаша, грешно.

После таких сыновних слов, конечно, старухины слезы. И разговор на много дней оборвался. А Макар на беговых саночках к невесте поехал. Саночки новенькие, желтые, из Москвы выписаны. Конек гнедой, грива и хвост – светлые. Трехлеток. Макар сам правит, Ветрогона объезжает. Конюх рядом сидит.

Горюновы живут в верхней части города. На Откосе. Недалеко от домика тети Саши, счастливой невесты, и их домик. Небольшой тоже. Деревянный. Но с мезонином. Мебель вся красного дерева и карельской березы. Окошки маленькие, занавесочки белые, кисейные. Полы крашеные. Печи – изразец белый с голубыми фигурками. Уютно.

Первая Макара Раиса увидела. У окна сидела, с книжкой. Не то что жениха поджидала. А так.

– Мамаша! Едет.

Мать на кухню крикнула:

– Кофею свари. Да поскорее.

Раиса спокойно к зеркалу подошла. Близко к зеркалу придвинулась: близорука. Прическу поправила, бантики на платье.

Звонок быстрый. А горничная крюк с двери снимает. Встречали. Принимали в первой комнате, в трехоконной. Залой называется. Кофеем угощали. Смеркалось. Время послеобеденное. Макар кофе любит. Коньяк тоже. Отца дома не было. Разговор чуть ладится. Горюнова-мать, не старуха, а так, почти, мало слов говорит, к жениху не привыкла. Как чужой.

Про весну толковала. Вот, мол, и зимушка-зима почитай что прошла. Только бы поста Великого дождаться, а там и до весны рукой подать.

У Раисы при матери невестные слова с уст не летят; тоже больше о зиме да о весне. На жениха глядит – не глядит, чуть заметно прищурившись.

– А там и свадьбу. Как год пройдет по папаше, мы сейчас свадьбу.

А Раисина мать ему:

– Что уж больно спешите, Макар Яковлевич. Можно и пообождать. Еще и на полгода откладывают, и на год даже. Оно приличнее, солиднее. А то скажут: траур снять не успели, а свадьбу играют. Можно потерпеть для святости.

Так говорит, и глаза ее лгать стараются, и голос масляный.

– Нет… Мы откладывать не будем.

Опять мать про подарки вспомнила. Макар невесте браслет привез, а сестре ее, Пелагее, часики.

– Сейчас, наверно, выйдет Пелагея. Взгляни, Раичка, тут-то как узорчик по эмали выведен. Какой хорошенький да тонкий. Ты не видала.

– Видела, мамаша.

– Вот-то Пелагеюшка обрадуется… Что же ты, Пелагеюшка, долго как?

Это мать заслышала скрип деревянных ступеней лестницы. Из мезонина Пелагея.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Подарочек вам позвольте презентовать.

Двадцать лет Пелагее. Желто-бледная. В черное всегда одета, в скромное. Пелериночка. В монастырь просится. Давно. В мезонине Богу молится, иконам окладным, лампадочкам. Из дому только в церковь. А церковь через дорогу. Тихая, с лицом сухим, сбоку на нее посмотреть – словно горбатая: ключица с детства вывихнута. Рукой правой плохо владеет. Крестное знамение класть привыкла, а другое, что нужно, левой рукой всегда.

Кофей пили. Помолчали. Это Макар сегодня о своем думает. Подчас улыбнется. Прощаться начал. Упрашивали. Уехал.

– Что это он вправо повернул? По набережной. Куда бы по сугробам-то…

А думал Макар о том: был-таки у него с отцом, с железным стариком, разговор однажды. Робко попросил Макар благословения отцовского. Издалека подходил – словами подкрадывался. Крикнул-цыкнул старик, не дослушал.

– Горюнову из головы выкинь! Слышишь. И больше чтоб ни слова!

– Да я ведь так… Я посоветоваться… Не хотите ли, дескать, папаша, чтоб я на ней женился. А мне – как вы.

И на дверь Макар тогда оглянулся. Нет ли кого.

И так повел Макар разговор, что никому старик о том не говорил. И не говорил более о том и с Макаром.

И улыбается Макар теперь, через год, в саночках сидя. Улыбается ловкости своей.

«Хорошо вышло. Чист. И мать в дурах».

А в маленьком домике у церкви разговор перед остывшим кофейником.

– Он мне сегодня, мамаша, как-то меньше понравился.

– Что ты, Раиса! Как это так статься может! Сегодня меньше, завтра больше. Глупая ты. Право, глупая.

Ушла невеста в свою комнатку. Словами-думами себя хлещет:

– Дура! Дура! И к чему говорила!

И мать ее стареющая за двумя дверьми твердила, злая:

– Дура. Право, дура.

А Макаровы саночки Ветрогон по ухабам тащит, пофыркивает. Не свозят снег с верхней набережной. Езды мало. Да и летом улица эта только для катанья. По делу некуда.

День морозный. Крепкий снег хрустит. Справа – вот церковь Святого Георгия миновали, заборы потянулись, за заборами садов старых белые деревья. Вот дом казенный. И опять заборы. Впереди опять церковь. А там, за садами, далеко, гимназия покажется.

А слева везде далеко внизу подснежный лед реки зимней. А за рекой деревни, меж деревень поля белые. Красиво-то как! Простор! И тихо. И никого близко. Но галки стаями над садами. Старики здесь волков помнят.

Еще тише конек пошел. Макар направо смотрит. И радостен взгляд его. И чуть зол.

Александрино место. Сад большой, дом маленький.

– Вот бы где дому стоять.

Дом Макаров, будущий дом его, велик и прекрасен. Тысяча каменщиков будут строить его. Чертежи-планы из Москвы и из Петербурга. И будет дом – дворец. И во дворце сто комнат. И зала в два света. И лестница-мрамор – какого нет нигде. И будет дворец тот стоить ровно миллион. Так нужно. Велик и чудесен Макаров дворец. Пусть весь город ахает. Пусть со всей Волги полюбоваться съезжаются. Где стоять дворцу тому? Не в улице же узкой, где дома по обе стороны. Давно решил, что здесь, на набережной. А на набережной на верхней Александрино место – лучше не найти. Там набережная кривится, – виду нет. Тут места казенные. Там церковь рядом. Перебьет колокольней.

Нет лучше Александриного места.

– Сад бы этот к черту! Ну, не весь. Там можно оставить. Место угловое. Улица в город. Как раз. И дура же тетя Саша. Ишь, ремонт затеяла. Сампсон этот… Эх! Не уступит. Не продаст. Конечно, если дать вдвое… Раньше бы мне. Да когда раньше? Она сразу. Эх!