Постучал двукратно в калитку, и она тотчас отворилась, словно нетерпеливо ожидали его прихода.

– Газимуров дома? – спросил Левонтьев хозяина, как только тот запер на засов калитку.

– Где ж ему быть, прости, Господи, – испуганно-горестным голосом выдавил Константиныч. Вздохнул и спросил жалостно: – Что теперича будет, Господи? Дом спалят японцы, петлю всем на шею. За какие грехи, Господи?

– Взяли, стало быть, трактирщика?

– Приволокли, прости Господи…

Борода у хозяина тряслась, как в сильном ознобе, и это особенно обрадовало Левонтьева: значит, в яблочко выстрелил, значит, многого можно будет добиться, подчинив японца себе. Он ликовал, предвкушая увидеть надменного японца униженным, просящим пощады. О возможных трагических последствиях свершенного Левонтьев не думал. Эти мысли появятся у него лишь на следующее утро, не в хмельной голове. А пока, гордый собой, он вошел в комнату, где за самоваром сидел Газимуров и, нарушая принятую здесь этику, потребовал немедленного доклада о выполненном приказе.

Отставил Газимуров чашку, посмотрел насупленно на Левонтьева, ответил односложно:

– Никто, должно, не видел.

– Сопротивлялся?

– Заверещал, скакнул гураном и давай лягаться. Оплеуху смазал ему, под белы рученьки – и в баню. Двух на часы поставил. Не дай бог, удерет…

– Молодцом, – похвалил Газимурова Левонтьев. – Стерегите пуще глаза.

Утром, увидев трясущуюся бороду хозяина и угрюмое лицо Газимурова, спросил с ухмылкой:

– Что, Константиныч, не перемог страх?

– Дык, как тебе, паря, разъяснить? Зазря ты все затеял. Шила в мешке не утаишь. Проведают японцы, вот те крест, проведают. Каппели им помогут. Жди с часу на час гостей. На волоске жизнь наша.

Такой откровенный упрек и такой откровенный панический страх хозяина дома озадачил Левонтьева, а чем больше он осмысливал положение, им самим созданное, тем неуверенней себя чувствовал.

Не знал Левонтьев, что об исчезновении Киото давно уже доложили полковнику, но тот даже обрадовался тому известию. С исчезновением Киото погибнет и правда об отбитом партизанами золоте. Нет, полковник не собирался поднимать гарнизон. Но откуда было ведать в доме, где держали взаперти Киото, о намерениях полковника, и тревога, нагнетаемая хозяином, нарастала подобно снежному кому.

К тому же совершенно ничего не получалось у Левонтьева с допросом. Точнее, получалась настоящая комедия. Левонтьев требовал от Киото, чтобы тот указал, где спрятано золото, но японец лепетал лишь одно и то же:

– Я, господин офицера, совсем не богатый. Все отбирает полковник. У него золото. Если господин офицера у него спросит, полковник скажет: «Киото правду говорит».

И даже на вопрос, кто из других трактирщиков имеет золото, отвечал тем же лепетом. Левонтьеву хотелось от всей души размахнуться и ударить всласть по этому лоснящемуся от жира жалобно-грустному лицу, но он только брезгливо морщился.

«Кулак – дело Газимурова».

До самого обеда длился в бане спектакль одного актера. В безнадежном отчаянии вернулся Левонтьев в дом, а там – будто покойник лежит. Константиныч то и дело крестится, пришептывая: «Прости душу грешную». Лицо, словно у желтушного. В глазах тоска пронзительная. Положение, как бы сказал отец Дмитрия, хуже губернаторского. Не подает, однако, Левонтьев вида, что тоска сердце гложет. Распоряжается:

– Отправь, Газимуров, казака одного на разведку. Кроту незрячему впотьмах сидеть сподручно, а нам негоже. И давайте обедать.

Ели молча и безаппетитно. Оживились немного, когда вернулся разведчик и сообщил, что в городе покой и благодать. Только Константиныч не успокоился.

– Хватятся еще. Как пить дать – хватятся. Залютуют.

– Пока суд да дело, давай, Газимуров, в баню, – приказал Левонтьев. – Побеседуй с японцем. Лицо не повреди только. Поаккуратней.

И газимуровская беседа оказалась без проку. А на следующий день повторился в бане спектакль. Твердил японец как заведенная кукла:

– Я, господин офицера, совсем не богатый. Все отбирает полковник… Киото правду говорит.

Хоть плюнь на все и отправляй японца к его праотцам. Не отпускать же его? Тогда уж точно мученической смерти не миновать. А кому такое по душе?

– В тайгу его? – спросил Газимуров, улавливая настроение Левонтьева. – Сделаем так, комар носа не подточит.

И тут мелькнула жестокая мысль: раздеть донага, открыть окна и двери, а чтобы не закричал, кляп в рот. Не захочет помирать, подчинится.

– Не в тайгу. Пусть здесь комары свои носы потешат, – решительно ответил Левонтьев. – Раздеть, связать, рот заткнуть.

Подождал, пока выполнят казаки его приказ, поставил рядом с головой Киото тазик и посоветовал усмешливо:

– Надоест комедию ломать, постучи головой в таз. – И казакам бросил: – Всю ночь втроем охранять. Стукнет в таз – зовите меня.

Повернулся и шагнул к двери. Казаки – следом.

– Глаз да глаз. Не дай бог, сбежит. Если что, лучше придушить, – еще раз предупредил Левонтьев казаков и направился было к дому, но услышал доносившийся из бани стук. Остановился, поднял руку, чтобы притихли все. Стук повторился.

«Ишь как быстро сообразил, что к чему, – удовлетворенно подумал Левонтьев. – Не успели еще комары налететь».

Вернулся в баню и вынул кляп. Спросил резко:

– Будем беседовать?!

– Иначе я не стал бы вас возвращать. Прошу развязать меня и распорядиться, чтобы мы остались одни. Совершенно одни, – без малейшего акцента заговорил Киото. – Нам не понадобятся свидетели.

– Хорошо.

– Вы – офицер, я – самурай. Самим богом предписано нам на роду блюсти верность императору, защищать его до последней капли крови. Именно эта верность и привела меня сюда. В ином положении вы. У вас нет императора, вас плеткой пригнал сюда какой-то безродный есаул. И вы не задумывались над тем, почему такое могло случиться?

– Много раз, – невольно попадая под влияние уверенного в себе японца, ответил Левонтьев. – Творится на Руси невообразимое…

– Самое подходящее слово. И для меня тоже не вполне ясны силы, которые породили хаос, но я предвижу будущее вашей нации. Она потеряет себя. Нет-нет, не пытайтесь возражать, а лучше последите за ходом моей мысли и тогда поймете, сколь логичен мой вывод. Ваша революция под корень изведет дворянство, эту самую благородную и мыслящую часть нации. Здесь у вас нет, что возразить, ибо вы прекрасно понимаете, что даже вас ждет смерть. Есаул убьет вас, как и вашего сотоварища, как только заездит вас. И это, заметьте, произойдет в стане ваших единомышленников. А как поступает с дворянами и даже их семьями чернь, не мне вам рассказывать. Цвет нации, таким образом, срублен будет под корень. Но беда для вашей нации не только в этом. Сильные люди, целеустремленные люди в критические моменты жизни страны, это подтверждает история, выходят на арену. Золото отбил у нас Кошелев. Это не пьяница старатель. Это – личность. Боровницкий здесь еще был. Создавал, как они называют, ревком. Тоже – личность. Они погибнут в тайге, погубят вместе с собой сотни честных и сильных людей. Останутся Кырены. Останутся такие, как тот, у кого вы останавливались в Овсянке, – предатели и трусы. Теперь давайте порассуждаем вот о чем: ценою огромных потерь дворянство с помощью цивилизованных стран одолеет чернь, но и тут возникает новая, неведомая прежде проблема. Плеткой подчинивший вас есаул уже почувствовал власть, почувствовал себя рабовладельцем. Только смерть избавит его от мании величия. Без нашей помощи – Япония и Америка в Сибири, Англия, Франция, Германия в европейской части – не навести должного порядка вам в своей стране… Потребуется смена многих поколений, пока нация обретет прежние благородство и силу.

Дмитрий Левонтьев слушал чистую, с прекрасным выговором речь японца и поражался смелости оценок и выводов. Какими осторожными казались ему теперь те споры, которые возникали вечерами в салоне между его отцом и Михаилом Богусловским. А тогда они шокировали Дмитрия своей оголенностью и категоричностью. По-новому воспринимал он все пережитое за последние месяцы. А впереди что? Беспросветность.