— А я вижу тебя иначе, — усмехаюсь сам, только не так весело.

— И как же? — подхватывает под зад и делает еще шаг назад, чтобы я наверняка не захотел с него слезть. А я и не хотел. Наоборот, крепче обнимаю за плечи, собирая капли начинающегося дождя с кожи.

— Я тебя вижу, — удерживать взгляд становится труднее, хочу опустить глаза, но Он с вопросом и даже наивным интересом ждет моего ответа. — Из серой массы, куда всех сливаю в один котел, тебя — вижу. Сойдет за ответ?

— Ты то, что чувствуешь, вообще словами объяснить не можешь?

— Зачем? — хлопаю ресницами, он начинает злиться. — По поступкам виднее.

— Бесполезно с тобой спорить.

— Тогда заткнись и поцелуй…

Поцелуй выходит не таким, каким мы привыкли, он горчит на губах и кажется неподъемно тяжелым, чтобы мог длиться долго. Про секс даже речи не идет, и так переполнены эмоциями под завязку, больших просто не выдержим и это понимаем оба. Все вокруг давит, каждая деталь, даже само море сейчас не помогает забрать тревоги.

Мы прощаемся?..

Отрываюсь от губ, но вместо смешка, как привык, падаю к нему на плечо, укусив за кожу так, что вздрагивает от боли. Походу… нервное.

На берег вылазим с неохотой, я вообще отказываюсь идти сам и продолжаю обезьяной висеть на Лешем, его мой вес вообще не смущает, прёт как пёр, замкнувшись глубоко в себе. На песок падаем тоже вместе, вообще он вещи хотел поднять…

— Тебе удобно? — спрашивает в шутку, я удобнее устраиваюсь сверху, игнорируя свободное передвижение на корню. Такое чувство, что если пальцы разожму — он исчезнет. Собственное состояние походит на малолетний припадок, когда чувства бьют ключом (разводным, по голове), а ты их никак не можешь классифицировать и понять.

— Да-а-а. До домика донесёшь?

— Нам пизды дадут, — веский аргумент… но то ж я. Сгребаю шмотки в кучу, даю ему подняться, так и повиснув, только за спину переполз, ещё раз его чуть не уронив. Состроил вид, будто я при смерти, и пока он всю дорогу шёл-ржал, я, встречая прохожих, закатывал глаза и молил его предсмертным хрипом: «Брось меня, командир!». Командир не бросил. Правильно. Жить-то хочется.

Я уже потом вспомнил, что ему после травмы тяжести нежелательно тягать, что сам с ушибами, что вообще что-то болеть может, когда на него затраханного смотрел, пока он спит. Ещё дрожат руки и мышцы — так и не отпустило, а тело отзывается сладкой негой и просится в постель, но мысли не идут из головы, отгоняя любой сон. В сознание без стука рвется реальность.

Алексей

Я впервые не смог описать секс. Был ли он? Или мы просто лежали в постели и смотрели друг на друга, боясь себе признаться, что нужно сказать какие-то важные слова. Ну… их же полагается говорить, правда? Или нужно просто руки разжать и отпустить? А почему вообще нужно отпускать? Помню: трогали друга друга… нежно… не торопясь… даже на часы не смотрели. Помню, задохнулся от оргазма… но не помню КАК мы это сделали. Руками? Глазами? Душами? И снова лежали друг напротив друга.

— Лёх… вот ты поёшь классно, — Рома даже не даёт мне опровергнуть этот абсурд, — а стихи… случайно не пишешь?

— Нет. Это ж сложно.

— Чего там сложного? Главное чтобы под рифму. Например: «Солнце светит, птички поют, маленькие девочки за окном блюют». Прости, вспомнил свой выпускной в школе.

Закатываю глаза, смех болью щёлкает по отбитым рёбрам. Но в этот раз сдерживаю гримасу, могу перетерпеть, только чтобы маска беспокойства не легла на его лицо.

Мы прощаемся?

Не могу позволить себе ущемлять его свободу. Вряд ли ещё раз женюсь. А Рома… Неплохо у него с девчонками получается. Глядишь семья нарисуется и родится ребёнок. А рядом со мной он никогда не расправит плечи, не сможет сам за свои поступки отвечать, я — взрослый и подавляю. Он будет всё время оглядываться на меня, ожидая одобрения или порицания. И взбрыкнёт в один прекрасный день. А так… мы были вместе, такие разные, и уподобились ветрам… Стихи. Я их реально писал: тексты к песням и так просто баловался. Даже в конкурсе каком-то участвовал, правда, вылетел перед финалом. Каждый должен своим делом заниматься. Шевелю губами, подбирая рифму к втемяшевшейся в больную голову фразе. Рома рядом притих, думал уснул, а он опять на мой член смотрит. Вот чего мы такие крезанутые, когда рядом? Прячу улыбку и тяну парня к себе: целую с особенным вкусом, рассасывая язык и губы, ладонью согревая прохладную кожу спины… поясницы… задницы… Булки поджимаются, когда пальцы пытаются нырнуть между ними. Рома резко садится, хмурит брови.

— Чёт мне это перестаёт нравится, Леший! Не последний день феста, а похороны какие-то. Я другую музыку заказывал. — рот формирует фирменную наглючую усмешку, — так, одеваемся и идём встречать рассвет!

— Спать пора, неугомонный выпускник.

— А баклажан? Смогли девки на него презик натянуть? Я из-за тебя всё самое интересное пропустил. Приспичило Лёхе искупаться.

Резким рывком подминаю его под себя, раздвигает ноги и ухмыляется, зажимая меня ими в кольцо. Члены, соприкоснувшись, тут же наливаются желанием, и ломка такая, словно секса не было лет сто. Нам завтра ехать почти целый день, до рассвета осталось четыре часа, но нет сил оторваться от этих бесовских глаз и губ. За три дня он вошёл в мой состав особым сплавом.

Ромка

Просыпаюсь с тяжёлой головой, будто с жёсткого бодуна, хотя не пил ни капли, мы с Лёхой от жизни этой захмелели, что не может не вызвать улыбку, но чердак всё равно трещит адски. И зад возмущается, что природой задуман не для этого. Потянувшись всем телом, хлопаю по кровати рядом… Никого, подушка давно остыла. Глаза продрал, огляделся — никого. Под кроватью тоже нет — ну это я так на всякий случай.

— А я без трусов! — ору в потолок, но радостного топанья не слышу. Слинял, гад.

В это время противно вибрирует мобильный, причем так настойчиво, что кажется: скоро плюнет на вибрацию и запоёт.

— Я без трусов, — говорю в трубку не глядя.

— Ахуенная информация! — вопит Семёныч, я прикрываюсь одеялом, как будто он может меня видеть; яйца стыдливо поджимаются. — Романовский, у нас ЧП!!! — орёт так, что уши закладывает, за ним слышны смешавшиеся голоса, создающие гул и помехи в трубке.

Резко сажусь.

— Щас по пунктам и внятно, и прекрати этот ёбаный шум! — по привычке ищу вторую мобилу, рабочую, чтобы набирать людей, но вовремя вспоминаю, где я и звучно матерюсь, пока адреналиновый приход не попустит.

Голос у меня громкий и не сказать, что вежливый, поэтому тишина не заставляет себя ждать.

— Что? — ещё резче, сползая с койки в поисках то ли шмоток, то ли сигарет.

— Про машину говорили, помнишь?

— Помню, — киваю, а у самого сердце останавливается. И водилу знаю, пацан молодой, женат, двое детей и лицо его беременной жены вижу, как в живую…

— Аппаратуру выдернули, в лесу нашли. Там же и Ивлева. Машина в паре километрах в кювете, пустая.

— Живой? — слишком долго молчит, успеваю одеться и выскочить в дверь, схватив рюкзак с подоконника, куда Лёха поставил оба наши. Не проверяю всё ли взял, не до этого. Глазами ищу Лешего.

— Там черепно-мозговая. Врачи говорят пятьдесят на пятьдесят… Ром, ты приедешь?

Глупый вопрос, если учесть, что за каждого подчиненного в ответе. Я ему путевой подписывал, я же его и на работу брал.

Да куда, блядь, Лёха провалился?!

— Куда ехать? — от мысли, что уеду не попрощавшись, становится не по себе. Нет, может оно и правильно, и не должны мы ничего друг другу, и Лёха домой вернётся, женится, может у него там планы, и я такой красивый нарисовался: люби меня, и срать я хотел на твои планы на жизнь, да? Да. Но не бывает так. Только в сказках. И не со мной уж точно.

А сердце, сука, щемит, и обрывается всё внутри с каждым шагом.

Семёныч быстро рисует координаты, отчитывается, что сам уже на подходе и как всегда свернул со своего маршрута. Предлагает пересечься, без вопросов соглашаюсь.

Реальность едким воздухом наполняет лёгкие, что во рту горчит. В проходящих мимо своего Лешего не вижу, и снующие туда сюда люди не просто раздражают, они бесят все до единого. Сталкиваюсь с Ванькой уже у парковки.