Большинство несут с собою только то, что могут унести в рюкзаках или погрузив на руба (из описания Кергеммега следует, что руба - что-то вроде небольшого оперенного ослика). Некоторые торговцы, что разбогатели во время пустынного сезона, стартуют с целыми караванами руба, гружеными добром и ценностями. Хотя большинство людей путешествуют в одиночку или небольшими семейными группами, на более популярных дорогах они идут очень близко друг к другу. В тех местах, где идти тяжело, и где пожилым и ослабевшим требуется помощь в собирании и переноске еды, временно образуются большие группы. Однако, на дорогах к Северу не бывает маленьких детей.
Кергеммег не знал, сколько ансаров участвует в походе, но предполагал, что несколько сотен тысяч, может, миллион. Все присоединяются к миграции.
Когда они доходят до гор Срединных Земель, то не теснятся вместе, а рассыпаются на сотни разных троп, но некоторым следуют многие, по другим лишь несколько человек, некоторые обозначены ясно, другие так скрыты, что только те, кто был на них прежде, может вообще найти следы поворотов. "Вот когда хорошо иметь рядом трехлетних", - говорил Кергеммег, "таких, кто был на этом пути дважды". Они путешествуют очень легко и быстро. Они живут тем, что находят на земле, кроме засушливых горных районов, где, как он говорил, "приходится облегчать рюкзаки". Но поднявшись в эти высокие каньоны и на перевалы, тяжело нагруженные руба караванов торговцев, начинают спотыкаться и дрожать, изнемогая от тягот и холода. А если торговец все пытается гнать их вперед, то люди отпускают животных на волю и позволяют собственным вьючным руба уйти вместе с ними. Маленькие животные хромают, спотыкаются, и бредут обратно на юг - в пустыню. Добро, которое они несли, оказывается рассыпанным по обочинам для любого, кто подберет; но никто не берет ничего, кроме еды, если она нужна. Никто не хочет ничего нести, чтобы не замедлять движение. Весна наступает, холодная весна, сладкая весна, в долины с травой и рощами; она приходит к озерам и чистым рекам Севера, и люди хотят быть там, когда наступит это время.
Слушая Кергеммега, я воображала, что если б кто-нибудь смог увидеть эту миграцию с высоты, увидеть всех этих людей, пробирающихся по тысячам тропинок и дорог, то это было бы похоже, как если б он увидел наше Северо-Западное побережье весной век или другой назад, когда каждый ручей, каждый поток, от реки Колумбии шириной в милю до крошечного ручейка, становился красным от идущего на нерест лосося.
Лососи мечут икру и умирают, достигнув своей цели, и некоторые ансары тоже идут домой, чтобы умереть: те, что участвуют в своей третьей миграции на Север, трехлетние, в которых мы видели бы людей по семьдесят лет и более. Некоторым из них весь путь уже не под силу. Измотавшись от лишений и тяжкого перехода, они остаются позади. И если люди проходят мимо старика или старухи, сидящих у дороги, то говорят им слова утешения, могут помочь построить маленькое укрытие, оставить еду, но они не уговаривают стариков идти вместе с ними. Если старик очень слаб или болен, люди могут подождать ночь - другую, пока какие-нибудь другие мигранты не займут их место. А если старика находят у дороги мертвым, люди хоронят тело. На спине, ногами на Север: идущего домой.
Много, очень много могил вдоль дорог к Северу, говорил Кергеммег. Никто никогда не совершал четвертой миграции.
Молодые люди, которые проходят свою первую или вторую миграцию, торопятся дальше, собираясь толпами на высоких горных перевалах, а потом широко разливаясь по мириадам узких путей, по прериям Средиземья, которые простираются к северу от гор. К тому времени, когда они достигают собственно Северных Земель, великие людские реки распадаются на тысячи протоков, отклоняясь к западу и к востоку.
Дойдя до прекрасной холмистой равнины, где трава уже зелена, а деревья оделись листвой, одна из этих маленьких групп делает остановку. "Ну, что ж, вот мы и прибыли", говорит мать, "это здесь". Слезы выступают у нее на глазах, и она смеется мягким, чуть хрипловатым смехом ансаров. "Шуку, ты помнишь это место?"
И дочь, которой было меньше полугода, когда она это место покинула одиннадцать, примерно, наших лет - оглядывается вокруг с изумлением и недоверием, и смеется, и плачет: "Тогда все было такое большое!"
Потом Шуку, наверное, осматривает эти смутно знакомые луга, где она родилась, до едва различимой крыши ближайших соседей, и думает: Не там ли живет Киммимид и его отец, которые шли рядом с нами и разбивали совместный лагерь на несколько ночей. Они, наверное, уже там, и если так, придет ли Киммимид поздороваться?
Ибо люди, которые жили в такой тесной близости, в таком социальном и неустанном общении в Городах-под-Солнцем, разделяя комнаты, деля постели, работу и игру, все делая вместе, группами и толпами, теперь разделилось, семья отделилась от семьи, добрый друг отделился от доброго друга, каждый оказался здесь в маленьком и отдаленном от других доме, здесь - в Луговой стране, или дальше на Север - в стране Холмов, или еще дальше на Север - в стране Озер - но даже если они все рассыпались ныне, словно песок из разбитых песочных часов, узы, что их объединяли, не разорвались, они лишь изменились. И сейчас они тоже сходятся вместе, но не группами или толпами, не десятками, сотнями и тысячами, но по двое и попарно.
"Ну, вот и вы!", говорит мать Шуку, когда отец Шуку открывает дверь маленького домика на краю луга. "Должно быть, вы на несколько дней нас опередили".
"Добро пожаловать!", торжественно говорит отец. Его глаза сияют. Оба взрослых пожимают друг другу руки и слегка поднимают свои узкие, увенчанные клювом головы в приветствии столь же интимном, сколь и официальном. Шуку внезапно вспоминает, что видела, как они делали это, когда была маленькой девочкой, и когда они жили здесь очень давно. Ибо здесь место ее рождения.
"Как раз вчера Киммимид спрашивал о тебе",- говорит Шуку отец Киммимида и тихо смеется хрипловатым смехом.
Весна приходит, весна наступает на них. И теперь они станут исполнять церемонии весны.
