Прошлое тесно переплетается с актуальной повесткой дня, и порой трудно определить, где история, а где политика. Надо учитывать, что такое смешение проистекает из-за того, что «великий Октябрь» – для нашего общества не просто «страница истории» – пусть очень яркая, но, казалось бы, уже перевернутая. Нет, события прошлого продолжают довлеть над нами не только в телевизоре или на страницах книг, а оказывают явное или подспудное влияние на текущее положение дел. Что поделать, если советские стереотипы, коммунистическая мифология в нашей стране по-прежнему имеют власть над умами миллионов людей и оказывают влияние на их поступки.

Была ли революция осени Семнадцатого года неизбежностью или ее можно было избежать, направив события по другой траектории? Эти и подобные вопросы и сегодня, столетие спустя после произошедший катастрофы, многим не дают покоя. Сегодня прийти к согласованному ответу совершенно невозможно. Многие продолжают утверждать, что избежать революции в России никак было нельзя, она произошла бы в любом случае; более того, положительные оценки большевистского переворота тоже не являются редкостью. Автор этих строк резко отрицательно относится к подобному телеологизму (фатализму) и согласен с оценкой ее как русской трагедии, но это просто зафиксированная авторская позиция, но никак не приглашение к дискуссии по данным вопросам (которая, если начнется, то не кончится никогда). Продуктивнее сосредоточиться на других проблемах.

Определений революций множество. Одна из обобщенных характеристик социально-политической революции содержится у Ш. Эйзенштадта: «Принято считать, что предпосылками революции становятся фундаментальные социальные аномалии или вопиющие проявления несправедливости, соединение борьбы между элитами с более широкими или глубокими социальными факторами, подобными классовой борьбе, социальные сдвиги, вовлечение в социальное движение крупных (особенно вновь возникающих) общественных групп и их политическая организация.

Результаты революций представляются многогранными. Во-первых, это насильственное изменение существующего политического режима, основ его легитимности и его символики. Во-вторых, замена неспособной политической элиты или правящего класса другими. В-третьих, далеко идущие изменения во всех важнейших институциональных сферах, в первую очередь в экономике и классовых отношениях, – изменения, которые направлены на модернизацию большинства аспектов социальной жизни, на экономическое развитие и индустриализацию, централизацию и расширение круга участвующих в политическом процессе. В-четвертых, радикальный разрыв с прошлым (хотя еще А. Токвиль указывал на относительность этого разрыва в своей книге “Старый порядок и революция”). [20]. Исходя из крайне идеологизированных, милленаристских представлений участников революции считают, в-пятых, что революции осуществляют не только институциональные и организационные преобразования, но и вносят изменения в нравственность и воспитание, что они создают или порождают нового человека. Эти пять черт составляют образ чистой революции, как он сложился в общественном сознании и социологической литературе» [23, с. 45].

Более краткое определение политической революции дает популярный исследователь революций Джек Голдстоун: «Революция – это насильственное свержение власти, осуществляемое посредством массовой мобилизации (военной, гражданской или той и другой вместе взятых) во имя социальной справедливости и создания новых политических институтов» [7, с. 15]. Для целей нашего исследования эти современные определения революции вполне подходят. В то же время остаются актуальными и подходы к социологии революции, которые были предложены в 1920-х годах Питиримом Сорокиным. Творческое наследие П.А. Сорокина привлекает тем, что в изучении социальных трансформаций он подробно описал и проанализировал политические перевороты, сравнивая российскую катастрофу с другими революциями в истории. Он также попытался объяснить базовые причины кризисных изменений через общемировую социокультурную динамику. В середине 1920-х годов Питирим Сорокин писал о причинах политических революций в основном как об «ущемлении базовых инстинктов» и, грубо говоря, как о неком массовом помешательстве, «растормаживании условных рефлексов». Социальная революция – это когда природа как бы берет вверх над культурой и социальностью: «“Ущемленные” рефлексы начинают давить на другие, эти – на следующие, происходит взрыв и наступает “извержение вулкана”. Кора социальных форм поведения лопается и разрывается, огонь биологических импульсов прорывается наружу…» [19, с. 277].

Устарел ли такой сорокинский подход или, наоборот, выживший в той российской Смуте социолог видел то, от чего закрывается сознание современных ученых? Как пишет В.П. Булдаков: «Увы, в своем большинстве современные “аналитики” шарахаются от попыток поиска истоков социальных кризисов в исторических надрывах человеческой психики» [3, с. 19]. Сам В. Булдаков в своих обширных и многочисленных исторических трудах эти «надрывы» изучает и описывает очень подробно [1; 2].

Да, идеологические и психологические факторы играют в революциях огромную роль. Массами порой овладевают идеи, «становящиеся материальной силой», которые при спокойном и стороннем рассмотрении трудно охарактеризовать иначе, как «безумные». Часто они связаны с соблазном окончательного решения проблем «старого мира», через его уничтожение и переход к «Новой земле под Новым небом». Масса населения быстро превращается в подобие стада баранов, которое ведут на гибель провокаторы и безумцы. Как замечал Ш. Эйзенштадт: «Центральное место в этом лидерстве приобрели особые культурные группы – религиозные или секулярные, – прежде всего интеллигенция и политические активисты, среди которых выделялись носители гностических представлений о построении Небесного Града или же какой-то его секулярной версии на Земле» [23, с. 31]. В российском случае вековой давности это можно объяснить как малограмотностью населения, так и аномалиями в сознании отечественно образованного класса (возможно, обусловленными недостаточностью того, что можно обозначить как «светский рационализм»), отсюда и повальное увлечение дикими революционными «теориями». Но в любом случае «психологии» для объяснения революционных завихрений явно мало.

Да, идеи и образы разрушения «до основанья» Старого порядка порой могут приобрести над людьми огромную власть. Однако почему происходит это бурление масс, вдохновляемых идеями типа «всемирной коммуны» или исламского фундаментализма. Нам представляется, что в этих процессах ведущую роль играет демографический фактор; в условиях перенаселения, пусть и относительного, масса людей, не находящих в окружающих условиях места для сколько-нибудь достойной жизни, ищет и находит идеи, предлагающие эти условия уничтожить. В итоге «лишние люди» успешно уничтожают друг друга под теми или иными радикальными лозунгами.

В предвидении и анализе революций и других кризисных явлений наиболее актуальным, по-моему, продолжает оставаться неомальтузианство, конечно, в сочетании с другими подходами [15].

Когда недостаточно развитые экономические структуры не могут справиться с возросшим демографическим давлением (возможно также, что если этого давления нет, и доля молодежи в населении страны не слишком велика, то революционные процессы протекают в гораздо более мягкой и мирной форме, как мы можем наблюдать это в целом ряде нынешних революционных или псевдореволюционных событий6), а государственная власть, как представляется, совершает ошибку за ошибкой, то массы дружно заводят песню «вскипел наш разум возмущенный», чувствуя себя не только глубоко ущемленными, но и готовыми к решительной борьбе.

Понятно, что одного «ущемления базовых инстинктов» для наступления революционного кризиса недостаточно, должны действовать и другие факторы. Как показал Токвиль, радикализм того или иного движения не соотносится со степенью обнищания масс, на самом деле то, что предопределяет степень радикализма, находится скорее в области идеологической и эмоциональной динамики возникающего конфликта, хотя теоретическое осмысление этого обстоятельства так и осталось незавершенным, считает Ф. Коллинз. Вплоть до настоящего момента истории практически все известные революции стали следствием не экономического кризиса капиталистических рынков, а следствием краха правительств [13, с. 48].