Сам монах не ожидал того, какое действие произвели его слова на людей. Не успел он кончить, как в толпе крестьян поднялся невообразимый галдеж. Мужики размахивали кулаками, кричали, ругались; бабы завыли, стали метаться; многие забились в рыданиях, падая на плечо одна другой. Заплакал и сам монах, надрывно вскрикивая: "Братцы!.. Братцы!.. Что нам делать?! Господи!"

И откуда у него столько слез появилось?

Через несколько минут вся толпа разъяренных крестьян, вооруженная вилами, ножами, топорами и бердышами, выданными им Феоктистой из запасов Рыхловского, двинулась по дороге к Сарлеям, куда, по словам бежавших чернецов, направилась мордва в погоне за епископом.

Во главе этой пестрой ожесточенной толпы отважно шествовал сам монах, держа в руках ружье. Феоктиста его не пускала, советовала остаться дома, но он сослался на то, что без него мужики "могут передумать". Опасно одних пускать с дубьем. Кто их знает! Отпустив его, Феоктиста стала готовить ужин. Монах ей очень понравился. Высокий, здоровый, а главное - смелый, горячий. Она взяла с него слово, что он вернется к ней.

Ночь надвигалась на поля и рощи, но это не останавливало рыхловских крестьян. Столкнулись недалеко от деревни Сарлеи. Туча стрел понеслась в рыхловских крестьян после ружейных выстрелов с их стороны. Монах был удивлен до крайности. Он думал, что, услыхав ружейные выстрелы, мордва сразу разбежится и ее придется гнать, бить в спину и уничтожать, но не тут-то было! Мордва, наполняя тишину дикими негодующими криками, вместо того чтобы отступить, сама перешла в жестокую атаку. Мужики возмутились. Монах вопил за их спиной: "Злодеи! Осквернили наши святыни, побили наше духовенство, а теперь бьют вас ни в чем неповинных, бьют дубьем, да со стрелами! Ах гады!"

Разъяренные, неудержимо ринулись рыхловские крестьяне на мордву. Сам монах даже перепугался страшных лиц их и зверской ругани. Он подался в самый тыл своего войска, обдумывая на всякий случай способы к бегству. "Надо бы было лошадь захватить!" - всполошился он в самый разгар боя, спрятавшись за стволом громадного дуба. Отсюда он вдруг увидел прославившегося по Терюшевской волости своей злобой к Оранскому монастырю Несмеянку Кривова, бесстрашно шедшего с саблей в руке впереди мордвы. Рядом с ним, размахивая громадным бердышом, шел другой смутьян, глава недавно бунтовавших дальнеконстантиновских мужиков, здоровенный дядя, Семен Трифонов. Он хорошо известен Оранским монахам - приходил жаловаться на старца Варнаву, якобы отбившего у него жену.

"Свои же православные христиане, русские мужики заодно с язычниками! Господи! Вот бы кого надо живьем на костре сжечь!" - думал, выглядывая из-за дерева, снедаемый злобой монах.

А в тылу у мордвы, как безумный, метался Сустат Пиюков, уговаривая мордву гнать от себя Семена Трифонова и дальнеконстантиновских мужиков, ибо они - христиане, враги, предатели. Им верить нельзя. Они вовлекают мордву во вражду с начальством, а потом сами первые сбегут.

Но ярость мордвы была так велика, что никто и не думал слушать Сустата Пиюкова.

Монах прицелился в Несмеянку, когда тот приблизился к нему, но разве попадешь, если руки дрожат как в лихорадке! Пуля пролетела мимо. Спрятавшись снова, монах с любопытством стал разглядывать мужиков, катавшихся по земле в рукопашной битве с мордвой. Ему не было жалко ни тех, ни других: "Все - сволочи!" Он радовался этому ожесточению дерущихся. Если бы он знал, что его не убьют и если бы он не боялся быть уж очень на виду у мордвы, то непременно бы выскочил из своего прикрытия и сам бы убил двух-трех человек. Потихоньку он благодарил "господа бога" за то, что "началось". Оно и к лучшему? То-то теперь враг Оранской обители, царевич Грузинский, взбеленится. "Вот она, твоя хваленая мордва, которую ты так усердно от нас защищаешь! Посмотрим, что теперь ты скажешь!"

Ожесточение обеих сторон затянуло бой до поздней ночи. Несмотря на ружья и на озлобление введенных в заблуждение монахами крестьян, мордва не отступила ни на шаг. Только ночь прекратила бой.

Тем временем епископ Димитрий при помощи матушки Василисы окольными путями пешком добрался до Больших Терюшей. Появившись в доме отца Ивана Макеева, он застал его мирно похрапывающим на пуховой постели в обнимку с попадьей Хионией. Вид его был такой, как будто он на мордовском кладбище никогда и не был и не принимал никакого участия в поджоге срубов и в схватке с мордвой... Епископа охватила досада. Он дернул его за косу.

- Пустопоп! Вставай!..

Иван Макеев открыл глаза. Протер их и ужаснулся, увидев епископа.

- Лошадей! - грозно крикнул Сеченов, разбудив своим зычным голосом попадью. - Ну, ну, скорее!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В полночь мордва и рыхловские крестьяне разошлись в разные стороны.

Звезды смотрели грустно. Мужики слушали пенье соловьев в рощах с тупою болью в сердце. Им пришлось нести с поля пятнадцать раненых товарищей. Десять человек убитых так и оставили до утра... Утром придут с лопатами и зароют... А впереди еще бабий плач, плач ни в чем неповинных ребятишек... "Ой, горе, горе! Черт принес этого монаха!"

Мордва потеряла сорок человек убитыми и ранеными. Несмеянка, шедший впереди, то и дело останавливался, чтобы успокоить стонавших от боли раненых товарищей и чтобы приободрить здоровых, окончательно упавших духом, подавленных, напуганных всем происшедшим: "Что-то будет дальше?! Чам-Пас, помилуй нас!"

XVIII

Благоухала весна, раскрывались влажные медовые почки, цыган Сыч не отходил от Моти. Называл ее то "полевым цветком, мотыльков привлекающим", то "пернатою чечеткой", а иногда принимался расхваливать ее отца, называя его "чудотворцем". Цыган был большой выдумщик, и Моте это нравилось.

"Пернатой чечетке" вообще было весело в ватаге. Она подолгу любовалась на себя в зеркало, взятое вооруженною рукою Сыча из Феоктистиных хором. Турустан канючил, ревнуя Мотю.

- В этом ли жизнь?! Глупый! - укоряла она его. - Ты не видишь людей, ты не смотришь на божий мир, а все липнешь ко мне. Смилуйся! Я хочу, чтобы ты убил попа Ивана.

Турустан бледнел, сильно удивляясь словам Моти: "Почто понадобилось ей убить попа?" Она смеялась. Шлепала Турустана пальцем по носу и говорила:

- А цыгана и просить не надо: он и сам убьет.

- Да что тебе дался поп Иван?! Пускай живет.

- Сукин сын - вот и все. Не убьешь попа, убей Сустата Пиюкова... Послушай жену! Они враги наши.

От этих слов Моти совсем опешил Турустан. Его бросило сначала в холод, - мороз прошел по коже, - а потом объял жар, пот выступил на лбу.

- Мотя, уйдем со мной от воров! Не жизнь нам у них. Погубят они тебя. Испортят.

- Я не мешаю. Иди! А я не хочу...

Турустан вспомнил о своей недавней встрече с Сустатом Пиюковым в лесу. Тот уверял, что, если Турустан сходит в Нижний к губернатору с повинной, признается в своих преступлениях, его помилуют, дадут службу и заживет он тихо, спокойно, как "честный человек". Задумался Турустан над словами Пиюкова. Крепко засели они в его уме. Немного ведь надо, чтобы сделаться таким "честным человеком"! Прежде всего надо любить себя больше всех на свете. Думать только о себе. Не заботиться о том, что будет с людьми после тебя. Никого не жалеть! Обелить себя перед начальством! Угождать князьям и дворянам. Уважать попов и монахов! Человек живет только раз в жизни. О чем же тогда больше и мечтать, как не о том, чтобы прожить сытно и весело свой век?!

"Турустан! - внушал он сам себе. - Законам повинись! С ворами не дружи! Друзьями пользуйся! Приобретай богатство. В нем главная сила! Нет никакой высшей власти, кроме бога, царя и денег!"

В лесу накопил Турустан эти мысли. Там, в отдаленности от общества ватажников. "Пускай милуются Сыч и Мотя! Будь проклят тот день и час, когда я повстречался с Сычом! О Мотя!"

С каждым днем она становилась все более и более чужой ему. Когда она садилась верхом на лошадь, чтобы ехать с Сычом на разведку, он втайне молил бога, чтобы она свалилась с лошади и разбилась, а Сыча чтобы убили сыщики либо солдаты. Турустан теперь не верил Моте, не верил никому. Одиночество толкнуло его и на сближение с Сустатом Пиюковым, который, встречаясь с ним тайно в лесу, постоянно твердил ему: "Уничтожь пороки кругом себя - бог наш и бог христианский осчастливят тебя".