Разговор развернулся у епископа Сеченова с его подчиненными откровенный.
- Не всех же мы разоряем!.. - тряхнув курчавой гривой, солидно заявил епископ. - Татарскую знать православием не мы ли роднили с российской знатью?.. И многие, бывшие ранее иноверцами, князья, дворяне и купцы, ныне благодарны нам и горды близостью своею к православной церкви и российскому дворянству, ибо, кроме выгоды, ничего иного они от сего не получили. Не все люди одинаковы... И бог не ко всем расположен одинаково. С мордвою и чувашами будет только единое затруднение: нет у них князей и дворянства... Не с кого им примера брать в легкости приобщения к христианству... В Казани, в Сибири слово божие достигается успешнее, ибо тамошние князья, князьки и старейшины родов и племен обращаются в христианство первоочередно, служа надежным примером для бедноты... Но и тут предвидится исход. Мы добьемся обращения в православие некоторых из жрецов и зажиточных людей среди мордвы. Они явят собою спасительный пример повиновения святой православной церкви и для голытьбы. Так ли я говорю? Согласны ли вы со мною, воины церкви?!
Дружно выразили свое согласие услужливые проповедники и толмачи, подобострастно посматривая на епископа.
- Сумеем ли одолеть это? - оглядывая их, спросил он.
- Божия сила велика, и слово всевышнего неизреченно!.. - поднявшись с своего места, звонко отчеканил рыжий старец с выпяченными губами; лицо его казалось как бы нарочно прикрытым веснушками, чтобы затушевать его истинное выражение. Одет был старец в новенький подрясник, опоясанный широким бисерным цветным поясом.
- Да будет так! - хором подхватили остальные, тоже вскочив с своих мест.
Сеченов, продолжая стоять, сказал:
- Садитесь и побеседуйте, а я удалюсь пока.
Но, выйдя из кельи, он никуда не ушел: остался около двери, плотно приложив свое архиерейское ухо к дверной щели. Проповедники же и толмачи испустили вздохи облегчения.
Некоторое время оправлялись, почесываясь и зевая.
- Мало нас! - грустно пробасил черный, волосатый толмач. За поясом его длинного нарядного кафтана торчал бумажный свиток.
- Школы нужны и здесь, дабы невинные русские младенцы изучали инородческие диалекты, а инородческие невинные младенцы - русский и словенский, и закон божий, - угрюмо сказал его сосед, задумчивый молодой, подстриженный "под горшок" проповедник.
- Мы еще не знаем, братцы, какова мзда в Нижегородской епархии ляжет на долю проповедников и священноцерковнослужителей, о сем епископ, по своему обычаю, умолчать изволил... - оживился рыжий старец с выпяченными губами. - Мало заботы ему о нас, грешных.
- Оно так, братцы! Не велика, видать, мзда наша на сей земле. Придется, видимо, толмачить без всякой фальши... - оживленно откликнулся волосатый дядя. - С замерзелой деревенской мордвы много ли дани взыщешь? Казанские мурзы и торговые люди кормили нас и миловали, а мордве и самой есть нечего. Аминь!
Он грустно помотал головой.
В эту минуту как раз скрипнула дверь и довольно ясно можно было различить дыхание епископа. Иноки и толмачи переглянулись. Поняли. Не первый раз. Замолкли, словно воды в рот набрали. Рыжий старец, однако, слащавым голоском произнес:
- Христианская вера - прочнейшая основа для насаждения русской гражданственности. Великий господин наш батюшка равноапостольный епископ наша прочная поддержка в сем деле и наша счастливая защита...
- Истинно так! - хором грянули его товарищи.
Сеченов понял, что ему более уж нечего дожидаться, помощники его догадались, что он подслушивает, - надо выходить. Молниеносно поднявшимся со своих мест клирикам он сказал:
- Бог избави нас от власти темные, и мы, рабы его, повинны просветить младшего брата нашего, следуя евангельскому духу, но не пренебрегая и правительственными указами. Они предписывают нам ездить по иноверческим селениям, жечь нечестивые жилища, крестить иноверцев и награждать их любовью. Иногда надо держать к ним и ласку и привет, обнадеживая их государевою милостию. Способствуя этим обращению иноверцев в христианство, мы получаем двоякую выгоду: личную и общественную. Приняв веру христову, инородцы теряют право делать то, что дозволялось их языческою верою: обижать, грабить и убивать русских людей, поселяемых властью в их селах и деревнях. Сим водворяем мы в инородческих местах порядок, повиновение и общерусские выгоды. Тем самым мы укрепляем и дворянскую знать. А кто же нам ближе и дороже российского дворянства?! Оно оценит и щедро вознаградит самоотверженных проповедников слова божия... О сем попечение возьму на себя я сам, ваш наставник и отец. Бедствовать не будете.
Проповедники и толмачи повеселели.
После беседы Сеченов повел всех в кремлевский сад над Волгой. Усадил их за приготовленный ранее стол среди яблонь, пригласив приступить к священной трапезе под открытыми небесами, в добром согласии и единении между собою и в близости кремлевских святынь.
Нижегородские иноки и бывшие келейники прежнего епископа, попрятавшись за кусты, завистливо наблюдали, как "казанские ханы" (так прозвали они приближенных нового епископа) вкушают вино вместе с его преосвященством и весело любуются красотами матушки-Волги. Келейники втайне осуждали своего бывшего духовного отца и пастыря за его безутешное богомолье, за его бескорыстную преданность христовой церкви. Не так архиерействовал старик, как надо бы! Чего уж тут вздыхать и веригами бренчать? Середа да пятница человеку не указчица. Вон умные-то люди греха не боятся: грех под лавку, а сами на лавку, бражничают, сидят, да еще вместе с архиереем... Э-эх, господи, господи!.. Кого уж ты захочешь наказать, у того разум отымешь!
Вздыхали, шепотком судили-рядили, - между прочим, и облизывались, разгоревшимися глазами наблюдая за "казанскими ханами", поедавшими жареную рыбу и кашу овсяную, и в ужасе думали: что-то теперь будет с ними, кремлевскими иноками, рабами бывшего епископа, с нижегородскими богомольцами, с крестьянами и особенно - с инородцами?! Признаки грозные... Уж не питиримовские ли времена вновь возвращаются?! Э-эх, э-эх!
III
Наиболее ретивым из нижегородских помещиков, хлопотавших об отставке епископа Иоанна, был владетель усадьбы Рыхловка на Кудьме-реке полупромышленник, полудворянин Филипп Павлович Рыхловский.
В 1724 году самим Петром Первым за успехи в промыслах ему пожалована была земля на реке Суре (земля, отторгнутая у чувашей). Двадцать лет спустя, особым указом императрицы Елизаветы Петровны за участие в свержении с российского престола младенца Иоанна VI Антоновича и его матери Анны Леопольдовны Брауншвейгской, была пожалована земля на реке Кудьме сыну его Петру Рыхловскому, произведенному в числе некоторых солдат гвардии Преображенского полка в офицерский чин и дворянское достоинство.
Филипп Павлович немедленно же обменялся своею сурскою землей с одним дворянином на угодье при Кудьме-реке. Тем самым он избавился от чувашей, с которыми жил в постоянной вражде. Он соединил оба жалованные угодья в единую вотчину Рыхловку. Но... уйдя от чувашей, он попал в соседство к мордве.
Недалеко от Рыхловки находилось село Терюшево. Село большое, шумное, слывшее "столицею" терюханской мордвы, расположенное на богатых землях обширнейшей вотчины царевича Грузинского Бакара Вахтангеевича. Жители Терюшева, осведомленные чувашами о разных "подвигах" Рыхловского на реке Суре, встретили нового своего соседа не особенно приветливо. Не прошло и полгода, как Филипп Павлович подал нижегородскому губернатору, князю Друцкому, жалобу на "распущенность и озорство терюханской мордвы". (Мордва, узнав об этом, послала Друцкому свою челобитную, обвиняя Рыхловского в "каменносердечии".)
Первым виновником "распущенности" мордвы Рыхловский считал епископа Иоанна, вторым - управляющего землями царевича Грузинского князя Мельхиседека Баратаева.
"В оной вотчине, - писал Рыхловский губернатору, - господствует великое попустительство. Нет никакого смотрения за крепостною мордвою, ибо сам Бакар Вахтангеевич круглый год живет при дворе ее величества в Санкт-Петербурге, а землею его управляет человек не русский, кавказец, князь Баратаев. Будучи иноплеменником, склонен он не к русским людям, а к иноплеменникам же..." (На это место своего письма Рыхловский особенно настойчиво напирал, считая, что в дни наступившего гонения на немцев упрек в иноплеменности может принести ему большую выгоду.) Филипп Павлович доносил на "изрядную щедрость к крепостной мордве" князя Баратаева, причиняющую убытки не только соседям-помещикам, но и самому владельцу вотчины царевичу Бакару, которому Рыхловский также написал донос, думая, что царевич рассердится на своего управляющего и прогонит его вон из усадьбы. В письме к царевичу он обвинял князя Баратаева в непомерной гордости, закончив письмо словами: "гордость человеческая бывает причиною гибели других".
