Есть элементы социума, где общее неблагополучие проявляется особенно ярко. По своему опыту знаем: быстрее всего разлагают трагедии.

Наш пожар, работа по спасению того, что можно было спасти, и какое-никакое послепожарное обустройство – уже история. Эта трагическая и даже отчасти героическая эпопея завершилась в конце апреля 2015 г. Сейчас мы живем «в последствиях» случившегося. ИНИОН сегодня – послепожарный (во всех смыслах): живет как бы на пожарище.

В Институте не любят вспоминать пожар. Все помнят, конечно. Но не вспоминают. – Плохая примета: будущего не будет. Как будто договорились: ничего не было. Остались смутное ощущение (впечатление от) трагедии, горечь от нее – что‐то вроде дыма и гари, если выражаться символически.

После того, что произошло с нами, я стала внимательнее к пожарам. И вот что заметила: в стране часто горит. В разных размерах – в том числе и в особо крупных (имеются в виду и «статус» объекта, и последствия происшествия). Одни пожары забываются быстро (в Новодевичьем монастыре в марте 2015 г. или в здании Министерства обороны весной 2016 г.), другие (как наш) держат, пока это нужно, в фокусе общественного внимания. Но и «публичные» пожары быстро развеиваются – не остается и следа (того самого дыма).

Наше общество малочувствительно к такого рода явлениям: не обсуждает, не осмысливает, не извлекает уроков – изгоняет из сознания. Оно не склонно тратиться на сочувствие к потерпевшим (не в материальном, а прежде всего в душевном отношении). Беда – удел пострадавших; остальным (даже близким – в нашем, к примеру, случае: РАН) она чужда, неинтересна. Зато общество весьма активно в осуждении: не предотвратили! – кто виноват! Кажется, что это и есть мера его гражданственности. Наше «гражданское общество» – по преимуществу карающее: оно судит и приговаривает. Его мнение – сродни российской карающей юстиции, почти не выносящей оправдательных приговоров.

В самые тяжелые времена ИНИОН почти не получал поддержки – ни государственной, ни общественной. Государство реагировало привычным (для всех сограждан1) образом: на «вас» денег нет; на проекты государственного значения (строительство на месте старого здания, центры восстановления книг и оцифровки библиотечных фондов) с 2016 г. – строка в бюджете. Из общества были слышны, конечно, человеческие голоса: раз уж так случилось, ничего не поделаешь; держитесь – выбирайтесь. Но и они почти всегда – без жалости (кстати, безжалостность – еще одна важная общественная черта) и под мысленный «аккомпанемент»: сами-сами-сами. Тем удивительнее и ценнее помощь небольших «отрядов» добровольцев.

Больше всего уязвляли и оскорбляли даже не общественные равнодушие и не-солидарность, а какое-то брезгливое избегание нас как пострадавших (и вообще: страданий, неудач, несчастья). Это важнейшие характеристики нашей социальности; у них есть «история». В традиционном обществе действовал механизм, получивший в русском языке наименование: «помочи». Но это – для «ближних»: соседей, «своих»/деревенских. Уже на другую деревню (как частный случай большого мира – «чужих») практика «товарищества по несчастью» не распространялась. В советском обществе даже в поздние, относительно гуманные времена действовало правило: спаси себя сам. Сейчас эту жизненную стратегию «поддерживает» другая, явившаяся едва ли не из языческо-магических времен: не касайся чужого несчастья – а то притянет, беги «потерпевшего» – иначе сам пострадаешь, удачу потеряешь. Это не реакция современного (солидаристского) общества. Видимо, в ответ на социальные кризисы и потрясения культура «сходит» слоями – обнажаются «основы»: примитивные, но эффективные для выживания.

Притом что мы упорно повторяли себе и окружающим: несмотря на случившееся, ИНИОН есть и будет (своего рода самозаговаривание – психотерапия), общество мгновенно и почти бессознательно пришло к другому выводу – ИНИОН был. Нас вычеркнули, списали (кстати, и «мировая общественность» быстро «забыла помнить»). Не оттого ли все послепожарное время мы слышим о себе или не очень хорошее, или совсем нехорошее. Здесь, кстати, показательно, как обошлись с ИНИОН СМИ: сначала – вой (погубили национальное достояние!), очернительные помои («вина» была персонифицирована; оказалось, даже у пожара есть фамилия, имя и отчество), потом чуть-чуть внимания – у них волонтеры, им меняют начальство (а оно у нас, как теперь почти везде, временное – «врио»; тип управления – из смутных, а не из стабильных времен), они еще чего-то хотят… Весь публичный контекст инионовской истории – не восстановительный, а ликвидационный.

Что касается общественного отношения, то ИНИОН здесь, к сожалению, – не исключение. У нас каждый погибает в одиночку: журналисты, которых увольняют, учителя и врачи, которых сокращают, НКО, которых объявляют «иностранными агентами», РАН, которую «реформируют», и т.д. Мы – как целое: общество, нация – не замечаем ухода/маргинализации людей (даже целых социальных групп), институтов, традиций. Не ощущаем это как потерю, не проявляем солидарности. Кстати, ИНИОН (инионовцы) тоже не рвался никому на помощь, а потому не может иметь претензий. Но все это вместе – бесконечная цепь ликвидаций и самоликвидаций…

Не стал Институт исключением и в другом. Трагедия не явилась источником «стояния» – отстаивания себя, своих интересов. Сил хватило только на послепожарную «мобилизацию» – ликвидацию непосредственных («первых») последствий пожара: вывоз книг, налаживание работы в новых условиях. И хотя с этим ИНИОН справился, приходится констатировать: сначала мы ликвидировали последствия, потом последствия ликвидировали нас. Следствие трагедии – не восстановление, а какое-то всеобщее неблагополучие, раздражение, разочарование, замыкание в «своем» интересе. Одним словом, разложение.

Послепожарный ИНИОН – подтверждение того, что Россия – властецентричный мир. В ходу покорное равнодушие, публичное единодушие, всеобщие игры по навязанным сверху правилам, тихое пошептывание «против». Власть меняется – неизменным остается ощущение: мы ей – подданные. Страну держит не вертикаль власти, но вертикаль подчинения. Власть ищут (прямо по Пушкину: «О, боже мой, кто будет нами править? / О, горе нам!» – «Давай поплачем! – Я силюсь, да не могу»), за нее держатся, ей служат. Шансов «попасть в авторитет» больше всего у такой власти, которая нацелена на подданничество, делает из нас подданных.

Чем выше спрос на подчинение, тем шире предложение. Иначе говоря, мы сами творим себе «хозяина» – потворствуем превращению власти в бесконтрольную и неограниченную, создаем условия для такого типа властвования. Сейчас социум (весь, сверху донизу) вновь созрел для подданничества и затребовал близкую (в этом смысле) власть. Архаичность и «непрактичность» (неэффективность) такой «скрепы» поражают, ее укорененность (вот она, наша пресловутая «колея») оскорбляет.

После пожара Институт был поставлен перед необходимостью доказывать свое право на существование (логика начальства, в общем, понятна: обратили на себя внимание таким образом – скажите: вы – кто? зачем?). Его новое руководство сразу отреклось от предпожарного ИНИОНа как от «плохого» прошлого и сделало ставку на «будущее». Главное послепожарное слово – модернизация. Поначалу, наблюдая брожение этой идеи (в том смысле, что она скорее «бродила» как «призрак», чем «триумфально» шествовала), я вспоминала фразу героя одного популярного фильма 90-х: «И как один умрем в борьбе за это…» – Что это? Скажет мне кто-нибудь, за что – за это?». Вскоре выяснилось: имеется в виду полная ликвидация. Это тоже объяснимо. В русской традиции утверждение (легитимация) новой власти происходит за счет радикального разрыва преемственности: все бывшее объявляется темным, позорным, вредным и «обнуляется».

Преобразовательная инициатива «сверху» нашла массовую поддержку: «новизна» перспективна; остаться «в бывших» – значит получить «поражение в правах»; а жить-то хочется. На первом этапе (конец апреля 2015 – начало мая 2016 г.) «модернизация» было словом-надеждой, своего рода символом веры: будет это – будет и ИНИОН. Институт остался без здания, сотрудники лишились всех технических средств, необходимых для работы, оказались отрезаны от доступа к информационной среде. Но главным словом-делом ИНИОН–2015 стала программа модернизации, содержание которой тогда восхищало (что напоминало реакцию какого‐то киногероя на митинговое выступление: как говорит! говорит‐то как!), а теперь никто не помнит. Модернизацией были заняты все – сверху донизу.