Это только познакомившись с Машей, впервые в жизни я узнал, что все может быть по-другому, по-настоящему. Мне открылся изумительный мир, в котором женщина была в меня не на шутку влюблена. В меня! Я никогда не верил, что подобное может когда-нибудь произойти. Я и вправду был о себе не самого лесного мнения. «Заниженная самооценка», – сказал бы мозгоправ-психотерапевт. И вот теперь все мои комплексы слетели с меня, словно высохшая шелуха, и мир засиял новыми красками – яркими и сияющими. Мир, который мне совсем не хотелось переделывать… В котором мне нравилось все. Точнее, нравилось то, что стало происходить в нем с того момента, как мы здесь оказались.
Случилось так, что вчера вечером я случайно столкнулся нос к носу с товарищем Одинцовым. Обычно я старался избегать таких встреч, но в этот раз мне это не удалось… Что же мне оставалось делать? Только, пригнув голову и спрятав взгляд, пройти мимо него, стараясь сделать вид, будто меня здесь вовсе нет. Но, черт подери, почему-то этот человек всегда вызывал во мне неосознанное желание посмотреть ему в глаза… В эти холодные и суровые, словно два пистолетных дула, глаза – для того лишь, чтобы, млея от ужаса, вспомнить о своем приговоре… И в этот раз я также не смог удержаться. Но, странное, дело, на этот раз его глаза были вполне человеческими, хоть и глянувшими на меня с величайшим презрением. И через секунду, уже когда я проскользнул мимо, я понял, в чем дело – Одинцов в этот момент испытывал радость, ее самую острую стадию. Казалось, его лицо светится, распространяя вокруг флюиды счастья.
Отчего-то я потом не переставая думал об этом его выражении лица. Что же могло его так обрадовать? Наверняка Одинцов получил не просто хорошие вести, а исключительно хорошие. Никто, конечно же, не считал нужным отчитываться передо мной в том, что происходило у них там, на военно-государственной уровне, но новости настигали меня обычно вовремя и были абсолютно точны. И все благодаря моей Маше… Каждый вечер мы с ней встречались и обсуждали все на свете – от происходящих событий до философских изречений. Обсуждали, порой споря друг с другом горячо и эмоционально; и это было не столько в силу разногласий, сколько в силу наших бурных темпераментов, что вдруг пробудились от спячки… О да, я хорошо видел, как изменились мы оба за эти две с половиной недели.
Но на этот раз ничего подобного не понадобилось, потому что уже через четверть часа об этом говорили буквально все. Сражение на реке Ялу в нашем прошлом позорно проигранное русской армией, на этот раз было блестяще выиграно. Японские войска попали в окружение, генерал Куроки сделал харакири, а британские советники сдались в плен. Это было краткое изложение случившихся событий, но я не стал никого расспрашивать, находясь в полной уверенности в том, что уже скоро получу на свою голову полную версию, с комментариями и дополнениями. Если что, я о моей Маше…
Итак, вечером Маша – возбужденная и разрумянившаяся от распиравших ее дивных известий – взахлеб делилась со мной последними новостями. Наши, говорила она, опять сделали япошек! Побили их как боженька черепаху – теперь уже и на суше. Командовал, мол, сражением сам наследник-цесаревич Великий князь Михаил Александрович, а генералы за ним только карты и подзорную трубу таскали. Маша у меня хоть и либералка (умеренная), но ярая патриотка (иные в школу для взрослых работать не идут) и хоть раньше она не отличалась монархическими заскоками, но теперь в ее голосе зазвучали совсем иные нотки. Она так увлеченно рассказывала, перемежая рассказ своими комментариями, что ее настроение передалось и мне.
Впрочем, дело, пожалуй, было не в этом, а в том, что и я тоже ощущал радость, гордость, воодушевление и уверенность в нашем могуществе, а также в прекрасном будущем Российской империи. Ведь в отличие от Маши мне был известен и, так сказать, исходный вариант этих событий. Вот так волчара Одинцов! Молодчик, однако. И майор Новиков тоже не подкачал. Оказался вместе со своими головорезами в нужном месте в нужное время и превратил победу в триумф. А я-то считал его тупым солдафоном, которого не интересует ничего, кроме зеркально начищенных сапог.
Я ведь не мог не понимать, что мало было оказаться в этом времени со всей мощью двадцать первого столетия. Малейшая промашка – и все полетит коту под хвост… А промашка выйдет непременно – так я думал в самом начале в силу свойственного мне скептицизма по отношению к этой «кровавой гэбне», и даже после самой первой победы это убеждение еще продолжало сидеть во мне, правда, уже не так прочно. Я, по правде говоря, боялся радоваться успехам наших. Уж слишком гладко все шло… Ну да, мне очень хотелось верить, что ЭТА Рашка стараниями нас, посланных сюда провидением, не будет стоять на коленях, как получилось в НАШЕЙ истории. Я даже принимался мечтать, и большие планы и перспективы заполняли мой разум… Но неизменно в звоне фанфар мне слышался тонкий и назойливый голос страха – он пытался посеять сомнения в моем разуме…
Но вот теперь, кажется, этот голос окончательно пропал. Ретировался с позором, так как его мрачные пророчества не оправдались… Вообще окончательно исчез как раз в тот момент, когда я увидел лицо Одинцова. Так-то вот… И я сидел рядом с Машенькой, и пил чай с карамелью, и слушал ее, и любовался ее вдохновенным лицом… И лишь иногда я вставлял свои комментарии, стараясь выражаться не очень крепко.
– Виктор Никонович, вы можете представить, что теперь будет? – радостно-взволнованно вопрошала моя ненаглядная. – Ведь это означает полную победу России в этой войне и несомненное торжество над всеми ее недругами.
– Ну да, – с серьезным выражением лица кивал я, – теперь для полного и несомненного торжества осталось уделать еще и Великобританию… Ну а потом и всю Европу по списку, включая и заокеанские Соединенные штаты. Ведь, с одной стороны, все эти западные европейцы не могут спать спокойно, пока по утрам на них падает тень от кремлевских башен, а с другой стороны, НАШИ – вроде Одинцова, Новикова, Иванова и иже с ними – не успокоятся, пока от Европы не перестанет исходить угроза большой войны с Россией. Четверть века назад Берлинский конгресс показал, как быстро европейцы могут спеться между собой, как только почуют угрозу качественному усилению России. Сейчас точно такой же случай. Господин Одинцов считает, что как только мы забьем Японию до того состояния, когда она больше не сможет держаться на ринге, как тут же к умирающей набегут спасатели и реаниматоры… Сказать честно, я придерживаюсь того же предположения. В двадцатом веке Россия вступит в полосу тяжелых войн, и сражения этой войны с Японией – это только самое начало… – От избытка чувств я даже сжал кулаки в жесте, похожем на «Йес!» и воскликнул: – Но все равно, Мария Петровна, с таким начальным капиталом все идет к тому, что эта Россия будет совсем не той, к которой я привык там, у нас… Возможно, будет тяжело, но с каждым испытанием Россия будет становиться все сильнее и сильнее.
После этих моих слов Машины глаза зажглись лукавым любопытством.
– А какой была ТА Россия? – спросила она, – Расскажите, Виктор Никонович…
– Ну, она была… – И тут словно стопор какой-то на меня нашел. Я хотел было сказать: «Нищей, запуганной, бестолковой, слабой, продажной, неприбранной, глупой», но вместо этого, чуть помолчав, сказал: – просто другой. Мне в ней многое не нравилось, и я совсем не ценил и не любил ее. Наверное, это зря, потому что в двадцатом веке на ее долю выпали нелегкие испытания. Величайшее чудо двадцатого века в том, что Россия вообще сохранилась, а не распалась в прах на множество мелких, скандалящих между собой государств, как это случилось с Австро-Венгрией. Но теперь так уже не будет. – Я опять помолчал и вдруг, подобно озарению свыше, мой разум осветила мысль, которую я и озвучил: – Но и ТА Россия была не так уж плоха, как мне казалось тогда. Уж если она выкормила и воспитала таких людей, как Одинцов, значит, и там все было не так безнадежно, как мне казалось. Раньше я предвзято судил о таких, как Одинцов, считая их тупыми исполнителями чужой воли. Но сейчас… Благодаря ему, его воле, уму, политической изворотливости и готовности взяться за это дело история свернула на новый непроторенный путь и понеслась по нему как птица-тройка по снежной целине. Сейчас мне хочется верить, что когда-нибудь и она, ТА Россия, воспрянет из нищеты и убожества… Почему-то сейчас я в это особенно верю.
