А. Е. Пунина начинает топить печку в соседней комнате - в спальне. Я иду туда, гоню А. Е. Пунину и затапливаю печку сам. АА покидает диван с термометром под мышкой - поставленным по моим увещаниям. Подходит к печке. Садится на корточки перед ней и ежится.

Мне очень нравится - очень идет АА черное платье... Я говорю ей это. АА отвечает, что нравится платье и ей, говорит про переводчицу: "Подумайте, какая милая! Я хочу сняться в этом платье и послать карточку ей...".

Приходит Пунин. Уговаривает АА оставить у управдома книжку до завтра, а не торопиться. И я, и А. Е, Пунина присоединяемся к этим уговорам... "Если он (В. К. Шилейко) сумасшедший, то это не значит, что Вы должны исполнять прихоти сумасшедшего..."

Наконец, АА поддается нашим просьбам и остается. Я ухожу домой.

Не знаю почему, - вероятно, и разговоры с АА, и ее грустно-покорный тон в этих разговорах, какая-то особенная незлобивость, чувство ясного понимания Анной Андреевной трагического в эпохе, трагизм ее собственного существования - все вместе так подействовало на меня, что я ушел с подавленным сердцем, шел, не видя встречных сквозь липкую мразь и туман, и когда пришел - лег на постель с темной и острой болью в сердце и с бушующим хаосом, хаосом безвыходности в мыслях.

АА не жалуется. Она никогда не жалуется. Жалобы АА - исключительное явление и запоминаются навсегда.

И сегодня она не жаловалась. Наоборот. Все, о чем она говорила, говорила она как-то ласково-грустно, и со всегдашним юмором, и доброй шуткой, и твердым, тихим и гибко интонирующим голосом. Но от этого мне было еще грустней. Ибо видеть ясный ум, тонкую натуру, мудрое понимание и острое чувствование вещей, и доброту, доброту, доброту... - в такой обстановке, в таком болоте мысли и мира - тяжко.

...Говорю, что иду к Мосолову, там будет Пяст. "А до Мосолова зайдите ко мне... У меня есть кое-что, чтобы Вам показать".

Через час я у АА. В 6 ч. 30 м. вечера АА отдыхает. Играю с Иринкой. Минут через 20 Аннушка передает мне, что АА зовет меня к себе. Лежит на диване. Нездоровый вид, но говорит, что здорова.

Сажусь в кресло. Скоро АА встает, садится к столу. Кладет на стол папку бумаг - листки биографии Н. С., - первые ее воспоминания, предназначенные к уничтожению. Красный и синий карандаш в руке. Читаем вместе, и АА отмечает места, которые нужно сохранить. Шутит надо мной. Трунит над моими записями.

В 8 часов я ухожу. Иду к Мосолову, который для меня позвал Пяста. Пяст скоро приходит. В визитке. Садится на диван. Снимает сначала мокрые ботинки, потом носки. Кладет их к печке - к редкой теперь буржуйке. Босые ноги протягивает к печке. Вспоминает и диктует мне. Сначала в сидячем, потом все в более лежачем положении. Рука под голову, но и рука оказывается на подушке, закрываются глаза и Пяст превращается в дремлющего вещателя. Мосолов на стуле рядом. Слушает. Юлит. По временам втискивается в разговор и начинает ненужные, малопонятные и сюсюкающие (трубка в зубах) рассуждения. Ни Пяст, ни я их не поддерживаем. Пяст перебивает его и продолжает сообщение.

Чай. В 1 час ночи выхожу с Пястом на улицу. Идем до Литейного. Он поднимается на почту: "Только ночью мне и удается заходить на почту. Я так занят все время...". Он - на почту, а я - домой.

АА говорила об эпохе Наполеона III, 22 года между 1848 и 1870 годами. Ничтожество Наполеона III, ничтожество эпохи, не имеющей никакого оправдания. Говорила АА подробно.

Все это - дневник.

С разговором о работе, о Николае Степановиче - их много было сегодня, я не записываю.

Позавчера к АА приходила В. Сутугина. Приходила с поручением от "Круга" (издательство), которое хочет издать новую книжку стихов АА. Но АА не может дать книжку "Кругу", потому что по договору с "Петроградом" АА новую книгу должна дать ему, а не другому издательству. Вера Сутугина обещала дать АА сведения из протоколов заседаний правления "Всемирной литературы"... Там будет много дат, и много интересного для биографии Николая Степановича.

"Если бы Вы были не Анной Андреевной Ахматовой, а простой смертной, скажем, Анной Андреевной Петушковой"...

"В таких случаях про меня говорят "Анна Андреевна Брижжатова..." - и АА объяснила со смехом, что Виктор в детстве был сорванцом, очень бойким мальчиком. Раз он разбил стекло в окне. Городовой стал записывать. "Как твоя фамилия?" И Виктор без запинки ответил: "Брижжатов"... Так и повелось с тех пор.

30.10.1925. Пятница

В 12 часов дня мне звонит А. Е. Пунина, просит съездить в Мраморный дворец к АА и сообщить ей, что деньги в университете сегодня выдаются и что В. К. Шилейко может их получить. Через 20 минут мне открывает дверь всегда сияющая Маня, выслушивает меня: "Так Павел Николаевич!.. Анна Андреевна здесь, Вы сами ей скажите...".

"Нет. АА, наверно, не встала, вы передайте".

Маня идет в столовую. Слышу кашель Шилейки, стариковский кашель, и звонкий голос АА: "Благодарю Вас, Павел Николаевич, простите меня, что я Вас не могу принять... Я еще не одета"... Шилейкин голос расспрашивает меня, как получают деньги, и я ухожу.

В половине шестого звонок. Звонит Таня Григорьева. Спрашивает меня, кто такой Шершеневич, расспрашивает об имажинистах, говорит, что читала Мандельштама и не поняла его. Я отвечаю, что Мандельштам один из лучших поэтов, и целой лекцией об имажинистах. Говорю, что у меня есть "2 х 2 5", я могу ей дать. Вешает трубку. Через несколько секунд опять звонок: "Так Вы говорите, что "дважды два пять" у вас есть?". Я спрашиваю: "Таня?" - "Нет, это не Таня, а Ахматова". Веселым голосом говорит АА... Ее присоединили случайно, и она слышала весь разговор.

31.10.1925. Суббота

1 час дня. Звонок.

- Здравствуйте.

Я: "Кто говорит?"

АА: "Ахматова".

Я здороваюсь...

АА: "Как вы?"

Я: "Что я делаю?"

АА - что она спрашивает не о том, что я делаю, а о том, как было вчера.

Я рассказываю о Пясте, как много он диктовал и хорошего сообщал...

АА: "Какой молодец!.. Когда же вы мне почитаете?"

Я: "Когда разрешите, хоть сейчас..."

АА: "Хорошо, может быть, даже сегодня... потому что мне очень интересненько!"