Брак их был заключен по чисто деловым соображениям – союз, призванный обезопасить вложения Руперта в спичечную фабрику, но в тот вечер она увидела в нем мужчину и осознала, что может его полюбить. Увы, им было дано все, кроме одного – времени.

Стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Вам нужна помощь с застежками? – голос Сары.

– Да. Входите, Сара.

Сара сменила дорожный костюм на видавшее виды платье. Черная ткань кое-где полиняла неровными пятнами. Выглядела она не слишком прилично, но, по крайней мере, заплела и уложила свои мышиные волосенки.

– Вы уже выбрали платье? Я могу спросить у служанок, есть ли у них утюг…

– Не нужно. Пожалуйста, просто вытащите ночную сорочку.

Раз Джолион желает, чтобы она предавалась скорби, так тому и быть. Она поведет себя в точности так, как вел себя он после смерти Ма. Его это должно устроить. Она будет хныкать, сидя тут, наверху – пусть сам убедится, как раздражает такая никчемность.

Отражение Сары в зеркале заломило руки.

– Но… ужин…

– Я не спущусь. У меня нет аппетита.

– Но… но я не могу ужинать наедине с мистером Ливингстоном! Что скажут люди? Мы с ним едва знакомы!

Элси в раздражении встала и принялась искать сорочку сама. Неужели Сара действительно служила компаньонкой у пожилой леди? Верится с трудом. Вряд ли ей позволяли вот так стоять сложа руки и спорить с хозяйкой.

– Чепуха. Вас с Джолионом должны были представить друг другу на свадьбе.

– Я не была на вашей свадьбе. Миссис Крэббли тогда захворала. Вы не помните?

– О, – Элси ненадолго замолчала, вытащив из чемодана сорочку и приложив к лицу. – Разумеется, нет. Это простительно, вы понимаете. Тот день… – Она опустила глаза на белоснежную хлопчатобумажную ткань. – Он пролетел, словно в каком-то счастливом тумане.

Знаменитое хонитонское кружево, цветы флердоранжа. Она уже и не мечтала, что станет невестой. Девице тридцати пяти лет неприлично предаваться подобным фантазиям. А в случае Элси перспектива замужества была совсем маловероятной. Она уже отчаялась встретить человека, которому могла бы доверять, но Руперт – о, он был совсем другим. В воздухе что-то неуловимо менялось от одного его присутствия, чувствовалось какое-то легкое дуновение добра.

– Я понимаю, – отозвалась Сара. – А теперь, прошу, подойдите сюда. Посмотрим, что с платьем.

Элси с большим удовольствием переоделась бы сама, но выбирать не приходилось. Она ни за что не призналась бы кузине Руперта, что у нее есть крючок для расстегивания пуговиц – такими пользовались только женщины предосудительного поведения.

Сара действовала проворно – ее пальцы сначала порхали над плечами Элси, потом все ниже, до пояса, почти не задевая ее, как легкие капли дождя. Шелестя, платье упало ей в руки.

– Какая чудесная материя. Я от души надеюсь, что грязь отойдет, не оставив следов.

– Вас не затруднит отнести его вниз? Надеюсь, здесь найдется служанка, которая без лишней воркотни возьмется его постирать.

Сара кивнула. Она сложила платье и прижала его к груди.

– А… остальное? – Она робко указала глазами на каркас для юбки – клетку из пружинной стали и крючков, крепко державшую Элси. – Вы сумеете справиться?..

– О да, – Элси смущенно положила руки на завязки, державшие кринолин. – У меня не всегда были служанки, вы же знаете.

Сара вдруг надолго замолчала и замерла в неподвижности, так что у Элси побежали мурашки. Глаза кузины Руперта, прикованные к Элси где-то в области талии, расширились, потемнели и странно блестели.

– Сара?

Сара встрепенулась.

– Да. Очень хорошо. Уже иду.

Элси в недоумении опустила взгляд на свое тело. Почему Сара так на нее уставилась? Ощутив болезненный, как от удара током толчок, она поняла: руки. Она сняла перчатки, когда умывалась, и обнажила кисти во всем их уродстве. Рабочие, натруженные руки фабричной работницы. Не руки леди.

Но прежде чем Элси смогла что-то сказать в свою защиту, Сара отворила дверь и вышла.

Это обнаружилось на следующее утро. Не успев оторвать голову от подушки и протереть сонные глаза, она сразу увидела это. Недоброе. Уродливое.

Она выбралась из постели, зашлепала босыми ногами по холодному полу. Это висело перед ней. Она прищурила глаза. Смотреть было больно, слишком ярко, но она не решалась отвести взгляд. Желтое. Коричневое. Закрученные линии и пятна.

Это появилось без ее ведома. Вдруг, если отвернуться, оно передвинется? Оно не издавало звуков, а казалось, что пронзительно кричит, так что у нее лопалась голова.

Она не могла вернуться в постель, нужно было следить за ним и удерживать на месте. В высоких окнах появился дневной свет, мощный и белый, как больничные стены. Его лучи ползли по полу, мимо нее. Наконец, щелкнула дверь.

– Миссис Бейнбридж.

Это был доктор Шеферд.

Не оборачиваясь, она подняла трясущуюся руку и вытянула указательный палец.

– Ах вот что. Вы увидели картину, – движение воздуха: это врач подошел и встал у нее за плечом. – Надеюсь, она вам понравится.

Молчание затягивалось.

– Она оживляет это место, не так ли? Я подумал, что, раз уж вам не позволено выходить с другими пациентами в комнату отдыха и прогулочный двор, то немного ярких красок могут скрасить положение, – доктор перенес вес тела на другую ногу. – Наша лечебница развивается именно в этом направлении. Мы больше не томим пациентов в унылых камерах. Теперь здесь – пристань страждущих, где их ждет исцеление. Здесь все должно быть радостным, бодрить.

Сейчас она разглядела, что пытался изобразить художник: сценку в детской. Освещенная солнцем комната и мать, склонившаяся над колыбелью. Платье на ней желтое, словно одуванчик, волосы отливают золотом. На столике в вазе букет белых роз.

– Картина… Она вас расстроила, миссис Бейнбридж?

Она кивнула.

– А почему, хотелось бы знать? – поскрипывая туфлями, он достал ее грифельную дощечку. Хотя записывать свою историю ей, безусловно, было удобнее карандашом, доска и мел облегчали общение. Доктор Шеферд сунул то и другое ей в руки. – Поведайте мне.

Снова. Он долбил ее, будто долотом откалывал кусок за куском. Видимо, таков его план, догадалась она. Расколупывать ее по дюйму – еще одно признание, еще одно воспоминание, пока она не иссякнет.

Они уже приходили по ночам: сны, которые на самом деле были вспышками воспоминаний. Образы, полные крови, дерева и огня. Она не хотела их видеть. До какой степени ей еще нужно углубиться в это отвратительное прошлое, чтобы он счел ее неуравновешенной и оставил, наконец, в покое?

– Вам не нравится колорит? Эти краски не поднимают вам настроение, не напоминают о лучших, более счастливых временах?

Она затрясла головой. Счастливые времена. Он полагает, что в ее прошлом было такое.

– Мне жаль, что я причинил вам беспокойство. Поверьте, я только хотел порадовать вас, – доктор вздохнул. – Вы не могли бы сесть? Как только мы закончим, я распоряжусь, чтобы картину убрали.

Не отрывая взгляд от пола, она забралась на кровать и села, вцепившись в доску и мел так, словно это было оружие. Словно они могли ее защитить.

– Не принимайте близко к сердцу эту маленькую неудачу, – продолжал он. – Я доволен вашим прогрессом. Я прочел то, что вы написали. Вижу, вы последовали моему совету описывать события так, как будто они происходили с кем-то другим.

Она не могла поднять на него глаз – слишком ее пугала картина, висящая на стене. Эти мазки кисти, эта рама. Доктор выдавил из себя неловкий смешок.

– Память причудлива. Удивительно, какие детали вам удалось припомнить. Эта корова…! Разве не забавно?

Она поднесла мел к доске, все еще неловко. Корова – не забавно.

Доктор опустил голову.

– Я не имел в виду… простите меня. Я не должен был смеяться.

Да.

Но в действительности она завидовала тому, что он смеялся. Завидовала самому факту, что он еще способен смеяться.