— Просить — так по максимуму! — решительно рубанул Савелис.

— Сколько это? Что значит «по максимуму»? Сколько это? — бубнил самый глупый из нас Коля Чебулин.

— «По максимуму» — значит не по минимуму! Не по средней зарплате учительницы литературы в средней школе.

— Ну сколько, ну сколько? — не унимался Чебулин.

— Откуда я знаю. Чего ты пристал? Сказано тебе: по макси-му-му!

— А может, пока эту тему не поднимать? — задумался вслух Кретинин. — Он не называет сумму, и мы не называем. Пишем просто: «Ваш факс получили. Рады будем с вами сотрудничать. Искренне ваши».

— Да! И еще целуем!!! — перебил Савелис. — Что значит «сотрудничать»? Он трудиться не должен, он должен платить…

— По макси-му-му! — подхватил я.

— Это как понимать… и как договоримся… но запрашивать надо сразу, без разных интеллигентских… (и Савелис вдруг завизжал на очень высокой ноте)… запрашивать надо по макси-му-му!

— Давайте определим понятия, — сказал самый глупый из нас Коля Чебулин, у которого в прошлом были два курса юридического института. — Мы продаем нашу интеллектуальную собственность, так? Ее хотят сделать гимном, страны, так? Значит, тут не просто договор купли-продажи: была наша интеллектуальная собственность — стала ваша интеллектуальная собственность… То есть нет… я спутал! Интеллектуальная собственность вообще не отчуждается! Покупатель, то есть народ страны, нуждающийся в гимне, может ею пользоваться, то есть петь гимн, но сама интеллектуальная собственность как была наша, так и остается…

— Почему наша? — вскочил с дивана Савелис. — Это собственность Кретинина. Придумал он.

— Но он же не соглашается менять фамилию, — возразил я. — А это пункт договора.

— Не будем про это! Вот про это давайте не будем! — говорил Кретинин, постукивая кулаком по столу, и чашки с недопитым чаем подрагивали на своих блюдцах.

— Мы посылаем факс или мы факс не посылаем? — подвел я итог сказанному.

— Посылаем факс и называем сумму по максимуму, — сказал Коля.

— Да? — спросил Савелис и выключил верхний свет. За окном было уже полнокровное утро. — Да? — снова спросил Савелис и закурил. — Возможно… Очень возможно… И вы представляете, как технически все это осуществить? Ну, вот мы пишем «по максимуму», и он принимает условие… дальше что? Он переводит деньги на счет «Сеюки»… да? А налоги! Триста пятьдесят долларов с каждой тысячи. Значит (допустим, допустим!), с десяти тысяч — три с половиной тысячи долларов. Вы готовы уплатить три тысячи пятьсот долларов? Готовы?

— Нет! — закричали мы с Колей Чебулиным.

И мы действительно не были к этому готовы. У нас в жизни таких денег не было.

Василий Петрович Оскал-Оол оказался крайне интересным мужчиной. Во-первых, он был законченный алкоголик. Во-вторых, он действительно был миллиардером. В-третьих… Но сперва надо остановиться на том, что во-вторых: он действительно был миллиардером. Он сразу по приезде, в один день умудрился купить несколько квартир в Москве, несколько машин и еще санаторий на Рублевско-Успенском шоссе. Вокруг него мгновенно образовался целый взвод охраны и порученцев. Во всех новокупленных квартирах чудесным образом появились умелые слуги и служанки, и с ними тоже похаживали и посиживали другие охранники и посыльные.

Мы сперва ушам своим не поверили, когда раздался телефонный звонок и голос в трубке сказал:

— Это «Сеюки», да? Это Василий. Я приехал песню забрать, да? Как к вам проехать? Объясните шоферу. Ахмет, поговори с ними.

Да, сперва мы не поверили своим ушам. А потом поверили, и нас охватила паника. Песня не переделана — раз! Как принимать такого гостя — неизвестно — два! Программу действий мы так и не выработали — три! А главное… мы совершенно не ожидали, что все будет так быстро, и вообще, что все это всерьез. Мы абсолютно не были готовы психологически. А когда в комнату вошел двухметровый (буквально — двухметровый!) богатырь в синем халате, перепоясанном широким красным поясом, в остроконечной шапке, похожей на красноармейский шлем, мы буквально языки проглотили.

Но, как ни странно, на первых порах все обошлось и даже как бы упростилось. Человек в шлеме оказался не Василием, а его представителем. Он сказал, что машина ждет и что с собой ничего брать не надо. На улице возле дома стояла молчаливая толпа с опущенными головами — как на похоронах. Толпа окружала длинный восьмиместный белый «мерседес». В него-то мы и погрузились вместе с великаном в халате. В углу заднего дивана (дымчатого цвета и бесконечно мягкого и одновременно упругого) сидел Василий — худенький, в очках, с горбатеньким носиком и с залысинками в темных слабовьющихся волосах. Василий пожал нам руки слабым пожатием и сказал, что его зовут Иерусалим Анатольевич и что он референт и что факс, присланный нам, составлял он.

Вот правда, с самого начала было во всем этом что-то похоронное: эта толпа вокруг машины с опущенными головами, и хриплый шепот Иерусалима Анатольевича, и этот белый пароход под названием «автомобиль», который плыл по запруженным людьми и машинами улицам со скоростью катафалка…

Приехали мы в ресторан «Лилиомфи» на 2-й Пороховской. Я никогда не слыхал про такую улицу, но тут внимание обострилось до предела, и я четко запомнил: ЛИЛИОМФИ, ресторан венгерской кухни, 2-я Пороховская, 10. В ресторане шел банкет. Пять длинных столов стояли параллельно друг другу. Человек с очень широким лицом и без одного уха говорил речь, держа в руках рог с вином. Нас усадили в торцевой части крайнего стола.

— Кто захочет плюнуть в лицо своему отцу? — спросил аудиторию одноухий оратор. Люди молчали. — Нет среди нас таких! — сделал вывод одноухий. — Вот за это и выпьем. И спасибо тому, кто дал нам такую возможность! Ура!

Все встали.

Мы выпили по одной, по второй и по третьей и очень вкусно закусили. Большей частью крабовым салатом и миногами. И только тогда Коля осмелился спросить: «Иерусалим Анатольевич, а где Василий Петрович?» Иерусалим попросил звать его Русей, как зовут его друзья, и объяснил, что Василий Петрович захворал и сейчас находится в бане, куда мы через полчасика все и поедем. Мы переглянулись и не стали больше ни о чем расспрашивать, а только опять выпили по две рюмки и закусили крабами с картошкой и миногами.

На эстраду в это время вышел ансамбль, быстро подключился к проводам и заиграл что-то жутко знакомое. Сперва мы обратили внимание, что лицо Юрки Кретинина стало ярко-алым и обильный пот потек из-под волос по всей его физиономии, а потом поняли, что исполняется инструментальный вариант в ритме марша песни «Ударь, Василий, по струне…».

Иерусалим отошел к другому столу, поговорил, пошептался с тем, с другим… и решительно двинулся к дверям, делая нам на ходу знаки, — дескать, трогаемся!

«Мерседеса» уже не было, и ехали мы на старом ЛАЗе с надписью по бортам: «Санаторий Лесные Поляны». Ехали по Рублевскому и Успенскому шоссе и по Рублевско-Успенскому, мимо Барвихи, Жуковки и разных Горок… Минут через сорок прошли сперва шлагбаум, потом автоматические железные ворота, а потом двойной — право-левый — пост с автоматчиками в камуфляже.

Баня занимала весь подвал бывшего санаторского корпуса, и рассчитана она была на помывку целой роты. Помещений много, и народу было много, разного: совсем одетые, и совсем раздетые, и наполовинку — все вперемешку. Больше мужчины, но попадались и женщины, типа уборщиц — старые, в каких-то тертых платьях с тряпками и ведрами в руках.

Василий Петрович лежал возле мраморного бассейна на матах, покрытых большими махровыми простынями. Возле него стояло большое блюдо с фруктами, орехами и курагой. А с другой стороны блюда сидела закутанная в простыни сильно азиатская женщина и рассматривала свои фиолетовые ногти.

Василий Петрович тоже был весь обернут простынями и полотенцами.

— Вот скажи, да? Если человек не держит слово, да? Если он не держит слово, то он хороший человек или он подонок полный и конченый? — минуя всякие «здравствуйте» и «приветы» сказал Василий Петрович, обращаясь исключительно ко мне.