В межвоенной Польше российской проблематикой занимались многие крупные историки, но вряд ли кто‐то может сравниться по степени влияния на формирование исторического сознания с Я. Кухажевским (1876–1952), политическим деятелем, историком и публицистом. Его семитомное сочинение «От белого до красного царизма», изданное в 1923–1935 гг., было известно всем образованным полякам того времени. Примечательно, что сочинения Кухажевского неоднократно переиздавались и в 90-е годы ХХ в.
Главная идея Кухажевского – преемственность самодержавия и большевизма, перерастание славянофильского мессианства в коммунистическое. По мнению Кухажевского, в России добро переходит в зло. Он усматривает в России «историческое недоразумение, огромную мистификацию» с народом без образования и культуры, без чувства закона, без уважения к женщине, даже без привязанности к своему углу и деревне. «Русские – это народ чрезвычайно легко оставляющий отцовское гнездо и уходящий туда, где, возможно, лучше жить, пребывающий в переходном состоянии между кочевым и оседлым образом жизни, ненавидящий государство как воплощение вечного насилия» (30, с. 343).
Самое страшное, что весь народ – от просвещенных верхов до низов – проникнут одной низменной страстью – жаждой захвата чужого. Именно захвата чужого, а не сохранения своего. Религия неспособна облагородить русский народ, ибо православие – не подлинное христианство. До Золотой Орды христианство не успело утвердиться, а после, хотя и строились на Руси многочисленные церкви, соблюдались строгие посты и отбивались поклоны, русские оставались во власти обряда, а не духа христианства. Между тем при «обособленности и темноте возобладала идея, что только на русско-московских землях сохранилась истинная вера» (30, с. 347). Представление об избранности переходит из религиозной сферы в политическую, порождая национализм и ксенофобию. Русские считают себя носителями высшей правды и полагают, что другие народы должны им подчиниться. Эта идея, по Кухажевскому, происходит от монаха Филофея (с его концепцией «Третьего Рима») и Достоевского.
Важное место в польской общественной и исторической мысли межвоенного периода занимают работы профессора Виленского университета Феликса Конечного (1862–1949). Будучи сторонником цивилизационного подхода, Конечный выделял семь главных цивилизаций в истории человечества: еврейскую, браминскую, туранскую, латинскую, византийскую, китайскую и арабскую. Сам ученый был апологетом латинской цивилизации, выступая при этом противником цивилизационного синтеза. Категорически не приемля предназначение Польши служить мостом между Западом и Востоком, Конечный писал: «Что же касается очевидной ныне в Польше цивилизационной мешанины, то она, по-моему, является свидетельством упадка цивилизации. Цивилизация может быть чистой или не быть вообще. Нельзя принадлежать к двум цивилизациям. Польша пала потому, что в поисках синтеза Запада и Востока превратилась в цивилизационную карикатуру» (28, с. 236).
По мысли Конечного, страна поддалась влиянию туранской цивилизации, которая постепенно разрушила, подорвала силу цивилизации латинской. Тлетворное влияние Востока привело к гибели Польши. Это влияние было не всегда явным. Происходила скрытая «русификация интеллекта». Такие русские писатели, как Толстой и Достоевский, нарушали строй польской души. «Именно на рубеже XIX и ХХ вв. в Польше стал появляться новый тип: поляка с горячим польским сердцем, готового на жертвы, даже на мученичество ради Польши, но обладающего русифицированным мозгом. В польской литературе можно найти очень известные имена авторов, которые восприняли от русских не только литературный стиль, но распространяли русские “настроения”, а подчас и откровенно русские представления о частной и общественной жизни, ненавидя Россию всей душой! Пропитанные русским мышлением, они старались применить его методы во имя польского дела. Результат, конечно же, был противоположен намерениям» (28, с. 237).
В межвоенный период в Польше попытки осмыслить революционные события 1917 г. предпринимали ученые, работавшие в Люблинском католическом университете, А. Шиманьский, Е. Пастушка, И. Чума, Е. Урбан. Чума усматривал истоки большевизма в разрыве цивилизационно-культурных связей России и Запада. Разрыв отрезал Россию от достижений западноевропейской науки, общественной и религиозной мысли. «Религиозный русский человек анормативен, аформален, склонен к мистицизму, но не в понимании западной церкви, а скорее в понимании восточном. Он умеет верить, но не может определить свою жизненную позицию. Изоляция Москвы от средневекового Запада привела к превращению России в оплот ритуала, причем огромные религиозные силы русского народа остались ниже уровня умственного развития эпохи» (16, с. 20). Естественно, что в католической стране, каковой являлась Польша, особое внимание уделялось проблеме преследования религии в СССР, атеистической пропаганде. Варварское разрушение храмов, гонения на верующих, расправа с духовенством нередко становились сюжетами публикаций в польской прессе, не прибавляя симпатий в отношении восточного соседа (48, с. 177).
Оценивая большевизм как кровавый хаос, польские публицисты того периода истоки его усматривали в истории России, в периоде татаро-монгольского нашествия. Критика большевиков особенно усилилась после обретения Польшей независимости в связи с соперничеством за территории Украины и Белоруссии. В прессе, особенно эндецкой11, активно муссировалась тема еврейского происхождения лидеров большевиков. Тем более что во Временном революционном комитете в Белостоке, созданном по инициативе Москвы, преобладали евреи. Католическая печать также подчеркивала засилие евреев в Русской революции и видела в этом пагубные последствия и для Польши, и для Европы.
Красноармейцы изображались дикими, полуазиатскими ордами (именно азиатские черты придавали польские художники большевикам в своих карикатурах) вечно голодных насильников и грабителей. Польские солдаты выглядели элегантно одетыми рыцарями, исполненными благородства и достоинства, красноармейцы – плохо одетыми, босыми, небритыми. Именно в эти первые послереволюционные годы в сознании многих поляков утвердился образ большевика, который, как утверждает Х. Лисяк «просуществовал много лет, а среди старшего поколения поляков сохранился и по сей день» (34, с. 387).
Вместе с тем вследствие сближения СССР и Польши в 30-е годы, приведшем к заключению договора о ненападении в 1932 г., более благожелательным становился тон польской прессы. В Польшу приезжали делегации советских ученых, СССР посещали польские военные. Поляки присутствовали на военном параде в честь 7 ноября 1933 г. на Красной площади, польская делегация была приглашена на банкет, устроенный маршалом Тухачевским. Рос интерес к культуре СССР, советскому кинематографу (48, с. 180–181).
После сентября 1939 г. реанимируется образ русского солдата: это вновь дикий варвар, чуждый истинной цивилизации. Годы Второй мировой войны не способствовали улучшению этого образа. Антироссийские настроения усиливались в связи с проблемой Катыни, воспринимаемой в польском обществе как преступление советского режима.
После Второй мировой войны, вплоть до 1980-х годов, образ России в польской общественной мысли вписывался в схемы, утвержденные в СССР. Сложные моменты в польско-российских отношениях, «белые пятна» в истории обходились, замалчивались (во всяком случае, в официальных изданиях).
Систему образования в ПНР пытались организовать в соответствии с советским образцом. Подготовка учебников по истории велась либо под контролем советских специалистов, либо при их непосредственном участии. В 1949 г. министр просвещения С. Скжешевский выступал с просьбой срочного перевода на польский язык учебников, изданных в СССР (48, с. 184). Польские историки немало усилий прилагали для создания позитивного образа СССР в глазах поляков, признав в начале 1950-х годов марксизм-ленинизм в качестве господствующей идеологической платформы исторических исследований. В ходе совместной работы с советскими историками формировался соответствующий политическим задачам времени образ восточного соседа.
