Спиноза в связи с обращением Бёрга написал ему письмо полное философских намеков и автобиографических замечаний.

На высказывание Бёрга, что, став членов Римской церкви, он готов без всяких сдержек выступать против своих оппонентов, Спиноза писал, что он не хотел отвечать на его письмо, будучи убежденным в том, что скорее время, нежели аргументы, есть то, в чем нуждается Бёрг, чтобы восстановить и себя, и свою семью11. Таким образом, Спиноза был убежден, что время обеспечит полное торжество нового миропонимания, определяющего истину самосознания человека и формирование цивилизации, основанной не на традиционной вере, а на новой рациональной философии. Его предвосхищение будущего безусловно находило подтверждение в духовной эволюции интеллектуальной Европы. Показательной в этом отношении является позиция Гёте, который считал, что человек достигает уверенности в своей сущности тем, что признает сущность вне себя подобной и закономерной. Г. Зиммель, комментируя эту позицию Гёте, писал, что «субъект и объект имеют общие корни в некоем более первоначальном и предельном бытии, в некоей последней закономерности… Здесь обнажается последний узловой пункт всех духовных путей Гёте, всего его образа истины…»12.

Казалось бы, если найден стратегически верный путь к конечной истине, то ее постижение становится скорее технической, нежели концептуальной задачей. Однако философия обнаруживает гносеологическую трудность – невозможность конкретной расшифровки конечной причины, а стало быть, и описания субстанции, опираясь на рациональные основы опыта, логику разума и научные исследования.

Если субстанция – это продукт размышления, понятие, которое не содержит в самом себе доказательства своей объективной реальности, то тогда реальностью обладают лишь данные в опыте атрибуты – протяжение и мышление. Не случайно философские доктрины, возникающие после Спинозы, так или иначе, в той или иной форме расшифровывали понятие субстанции, представляя ее либо как материю (в трудах французских материалистов), либо как дух (в трудах немецких идеалистов). Вместе с тем субстанция оказывалась понятием, субъективность которого требовала своей интерпретации.

Если субстанция оказывается понятием, действительный эквивалент которого в объективной реальности не может быть расшифрован, то тогда его расшифровка должна происходить в сознании субъекта. В этом случае ясность и светоносность мироздания переходит в сознание субъекта и превращается в мировоззрение.

Истина мироздания воспринималась как принудительная сила, игнорирование которой означало вступление на путь не-истины.

Теперь аналогичной принудительной силой начинает обладать мировоззрение. Опыт XIX и XX вв. раскрыл принудительную силу мировоззрения.

Фанатизм мировоззренческих движений требовал ответа на философский вопрос: как возможно, чтобы представление сознания воспринималось как исходное и объективно-истинное первоначало цивилизационного бытия?

В Новое время первый шаг в ответе на этот вопрос сделал Франц Брентано (1838–1917).

Как известно, Франц Брентано развил концепцию интенциональности, которая давала интерпретацию ментальных состояний, имеющих определенную направленность на объективность, т.е. относящихся к чему-то за пределом субъективности и в этом смысле претендующих на объективный смысл, т.е. на истинность.

Проблема интенциональности не была новой. Ею занимались уже схоласты, считая интенциональным (ментальным) несуществование объекта.

Брентано, однако, считал, что существование внешних объектов выводится из внутренних опытов, поскольку внешняя перцепция ошибочна, тогда как истина внутренней перцепции самоочевидна. В этом смысле реальность «психического феномена» являла свою противоположность «физическому феномену».

Концепция Брентано, открыла новые возможности для феноменологических исследований «субстанции», оказала влияние на Гуссерля, Хайдеггера, на аналитическую и континентальную философию. Интенциональность, как явление «психического феномена», имеет направленность на что-то, что может находиться «за пределом», т.е. быть трансцендентным по отношению к субъективности. Дермот Морен, сотрудник университетского колледжа в Дублине (Ирландия) и Университета Мердоха (Австралия), отметил тот факт, что Иммануил Кант в 1772 г. в письме Маркусу Герцу характеризовал проблему ментального состояния как проблему точности. Он ставил в качестве приоритета вопрос о значащей репрезентации, а не о знании, поскольку наши идеи таковы, что как будто они указывают на что-то находящееся за ними самими, на что-то такое, что будто бы они говорят нам еще о чем-то13.

Вместе с тем Кант поставил под сомнение возможность постижения реальных свойств субстанции: чистый разум при таких попытках впадает в антиномии.

Рассматривая противоречия в оценках позиции Брентано, Дермот Морен отмечает, что, с одной стороны, интенциональный акт не имеет независимого существования, не является субстанцией, а с другой – утверждается, что психический феномен имеет экзистенциальное существование, направлен на некоторый вид объекта или объективности и владеет реальным существованием.

Дермот Морен считает, что у позднего Брентано субстанция, о которой можно сказать по истине, это в действительности мыслитель, имеющий акт, а интенциональный объект – это просто некоторая модификация бытия исполнителя акта14.

Акты презентации подобны знанию. Они имеют существование и обладают очевидностью во внутренней перцепции, в то время как цвет и звук имеют только опосредствующее существование. Это – легитимация философского солипсизма, в котором виртуальный мир обретает не только реальность, но и внутреннюю очевидность истинности, тогда как внешние чувственные восприятия формируют мир, вводящий в заблуждение. Этот подход определяет новый тренд европейской философии. Это – философия, открывающая истину бытия без субстанции15.

В этом проявилось глубокое сомнение европейской философии в том, что атрибуты субстанции – протяжение и мышление, расшифрованные теоретической и экспериментальной наукой, – создадут основания универсального цивилизационного миропонимания, формирующего как высоконравственное самосознание человека, так и рациональный образ его жизни.

В действительности атрибут протяжения, определившийся как сингулярное состояние вселенной, и атрибут свободного мышления, выразившийся в неопределенности поведения элементарных частиц, не могли стать основанием истинных принципов нравственной и правовой жизни общества. Более того, они не определяли и рождение тех действительных условий, в которых происходит реальная жизнь реального человека. Идея Гёте, будто субъект и объект имеют общие корни в первоначальном и предельном бытии, в последней закономерности, оказалась поставленной под сомнение.

Отчего зависит жизнь человека – от абстракции философии или от реальных отношений человека с природой? Не настало ли время смешать абстрактные карты философии и вернуться к действительным основаниям жизни человека – Земле, Воде, Воздуху и Огню?

Если философия сохраняет ценность понятия «субстанция», признавая вместе с тем, что оно не имеет реального объективного эквивалента во внешнем мире, то тогда нужно находить его эквивалент во внутреннем мире человека.

И здесь обнаруживается актуальность анализа онтологического аргумента Ансельма.

Если философия реставрирует онтологический аргумент Ансельма, то она получает легитимное основание для формирования средствами мышления истинных миров, которые будучи помысленными и понятыми становятся реальными в головах людей. Если они поняты, и приняты, то их реальность не может быть отвергнута. «Дурак» Ансельма, говоривший в сердцах, что Бога нет, не осознавал, что тем самым он утверждает существование Бога: произнесение понятия «Бога» есть вместе с тем признание его существования, поскольку оно входит в понятие Бога. Однако этот аргумент мог восприниматься как натяжка, игнорирующая реальность объекта в объективной действительности. В этом случае следует говорить о нереальной реальности как пустом воображении или состоянии сна.