Поскольку мы научаемся превращать открытые вопросы философии в закрытые, то кажемся себе премудрыми и сильными, равными Богу, творящему окружающий мир.

Странным образом, однако, происходит метаморфоза цивилизационного мышления: государственные советники впадают в необдуманность, а судьи становятся глупыми. Утрата главами народов земли ума приводит к тому, что народы под их руководством начинают блуждать в пустыне, где нет пути.

Чтобы увидеть это, достаточно взглянуть на дымящуюся панораму глобальной цивилизации. Не вызывает сомнения тот факт, что государственные советники, предлагая свои решения, прочитывают наличные ресурсы, обещая безусловный успех. Особенно отчетливо такой подход проявляется в решении о начале военных действий. Сравнительный анализ технической мощи армий, наличных ресурсов обеспечения воинских соединений, подготовки командного состава позволяет принять решение о начале войны с уверенностью на победу над потенциальным противником.

Экономическое, техническое, военное превосходство становится основанием претензии на гегемонию, на получение законной выгоды от диктата в данном регионе, а в конечном счете в глобальном масштабе.

Философская истина, поскольку она отталкивается от абсолютных универсальных ценностей – справедливости, общего блага и категорического императива в сфере морали, – кажется совершенно нереальной, эфемерным изобретением спекулятивного интеллекта.

Сегодня мы имеем дело с ситуацией, когда определяется сущность решения философской истины как алгоритма, предполагающего правильный расчет необходимых и достаточных ресурсов, обеспечивающих превращение открытого вопроса в закрытый.

Парадокс ситуации заключается в том, что казалось бы верные расчеты ресурсов и ожидаемые успехи открывают путь к процессу нарастающего поражения, когда победа превращается в обостряющееся бремя, от которого необходимо избавляться.

Каким же образом и почему ресурсное превосходство в решении цивилизационных отношений и проблем отнимает ум у правителей народов, обрекая народы на блуждание в обстоятельствах реального бытия, в которых нет разумного пути?

Философия дает ответ на этот вопрос, который не соответствует простому и сильному прозрению теории компьютерной сложности. Это – открытая философией способность выносить суждения, мысленно принимающие во внимание способ представления каждого другого, с тем чтобы собственное суждение считалось с совокупным человеческим разумом.

Это – предпосылки правильного философского толкования здравого смысла. С точки зрения теории компьютерной сложности здравый смысл совпадает с удовлетворением собственного интереса в его максимальном выражении. Это – точка зрения победителя в конкурентной жизненной борьбе. Победитель в итоге этой борьбы забирает себе всё. С точки зрения философии такое понимание здравого смысла является признаком помешательства, то есть потери здравого смысла.

В этом контексте представляют интерес комментарии Ханны Арендт в «Лекциях по политической философии Канта» к термину «общее чувство». Термин «общее чувство» предполагал чувство, похожее на другие наши чувства – одинаковые для каждого человека. Кант же имел в виду нечто иное: дополнительное чувство – нечто вроде дополнительной ментальной способности, встраивающей нас в сообщество8.

«Sensus communis, – пишет Ханна Арендт, – особое человеческое чувство, поскольку от него зависит коммуникация»9. Потеря коммуникации – исток поражения, а значит, утраты здравого смысла.

Что означает потеря такого здравого смысла? Согласно Канту потеря здравого смысла является признаком помешательства; вместо здравого смысла появляется логическое своемыслие (sensus privates). Логическое своемыслие – это построение видимости философской истины, представляющее реализацию частного интереса как осуществление принципов универсального разума.

Как это возможно? Это возможно в том случае, если логическое своемыслие обретает метафизическую форму. Кто придал логическому своемыслию метафизическую форму? Это сделал Фридрих Ницше.

Мартин Хайдеггер, отмечая эту роль Фридриха Ницше, считает чистым лицемерием его поношение западными философами. «Лелея свои христианские переживания, – пишет он, – мы считаем учение Ницше о воле к власти отвратительным и тут же весело летим на машине через норвежские фиорды»10. Известный ученый летит из Берлина в Осло с докладом «Переживание». Его встречают на ура. «Никто не удосуживается даже мало-мальски подумать о том, что это переживание – не что иное, как чистейшее утверждение воли к власти, которая и дает возможность появиться самолету и лететь в нем»11.

Таким образом, эволюция философской мысли приводит к забвению истины бытия. «Мы пребываем в забвении бытия, – говорит Хайдеггер. – Причем таким образом, что мы волимы волей к власти как действительностью действительного, независимо от того, знаем ли мы об этом или нет, считаем ли это ужасным или не считаем. В своем историческом существовании мы пребываем как волимые в воле к власти»12.

Когда Хайдеггер говорит: «Мы пребываем как волимые в воле к власти», то он имеет в виду доминирующее сознание Запада, влияющее на сферу гуманитарного знания и средства массовой информации. Это – общий фактор внутренней согласованности поведения, не требующей жесткого административного контроля извне. Воля к власти это не только политическое, но и духовное состояние и в этом смысле это не гипертрофированная мысль, не выдумка, а бытие сущего, «утверждаясь на котором европейские народы вместе с американцами стали в последние столетия сущими и имеют перед собой опредмеченное сущее»13.

Воля к власти как опредмеченное сущее превращается в специфический универсум жизни, истина в котором формируется в замкнутом фундаментальными интересами ограниченном геополитическом пространстве, за пределами которого не действуют универсалии правовой и моральной истины.

Корни этого представления находятся в избрании Ницше перса Заратустры для воплощения образа царственного философа, от лица которого и провозглашается новое учение.

Как свидетельствует сестра Фридриха Ницше Элизабет Фёрстер-Ницше, «образ Заратустры грезился Фридриху с ранней юности»14.

Дело в том, что Заратустра – представитель иного мира, нехристианского по своей конфессиональной сущности. Потенциально он становился алгоритмом решения философской истины сверхчеловека. Для этого в образ Заратустры следовало внести некоторую коррекцию в качестве того ноэматического ресурса, который позволял сформулировать конечную истину.

Элизабет Фёрстер – Ницше воспроизводит логику рассуждения Фридриха Ницше.

Ницше задавал вопрос: почему этот перс по-настоящему уникален в истории, являясь в то же время полной противоположностью имморализму, усматривая в борьбе добра и зла истинный движитель хода вещей. У Заратустры, считал Ницше, больше мужества, чем у всех мыслителей вместе взятых. Говорить правду и стрелять из лука – такова персидская добродетель. Способность говорить правду превращает моралиста в свою противоположность. Самоопределение морали из правдивости и превращает Заратустру в Ницше, в первого имморалиста15. Таким образом, оказывается, что алгоритм философской истины не обязательно обретает компьютерную форму. Необходимый ресурс превращения открытого философского вопроса в закрытый может заключаться в качествах великой личности.

Для Запада такая специфическая форма алгоритма была открыта две тысячи лет назад с рождением Иисуса Христа. Для Юго-Восточной Азии специфическая форма алгоритма философской истины возникает с деятельностью Будды начиная с V в. до н.э.