- Спокойней, Виктор! - сказал вполголоса. - Она еще тоже, может быть, жива. Спокойней. Возьмите себя в руки!

Цымбал взглянул на него испуганно, недоумевающе. Он никогда и никому не обмолвился о конспиративном имени своей Кати. Как узнал это Долинин? И не знают ли другие? Он был не виноват, он крепко хранил свою и Катину тайну и выдал ее только Долинину этим рывком к двери, к выходу. А куда он рвался? Куда бы он пошел? И что бы смог изменить своими метаниями по морозной улице? Прав Долинин. Если жива Люба, то живет еще, может быть, и Катя. Надо снова ждать, ждать, ждать...

Любу этой же ночью отвезли в Ленинград, в госпиталь Медицинской академии. Цымбал по льду ушел к себе за реку, унося в душе с новой силой ожившие страхи за любимую. Преснякова вызвали в отделение. Ушла и Варенька. .Оставшиеся в подвальчике невесело сидели до утра, говорили о том, как еще рано устраивать праздники, до чего же еще много впереди горя, крови и слез.

Долинин почти не участвовал в разговоре. Перед ним все стоял образ упрямого и горячего Наума, человека, в котором большая воля как-то странно сочеталась с нетерпеливой порывистостью, суровость - с удивительной добротой. И когда Терентьев, тоже совсем не к разговору, сказал: "Эх, Наум, Наум!" - Долинин незаметно для других крепко, до боли, сжал его костлявое колено.

Близился Новый год, надвигались и какие-то новые события. В штабе армии шла суматоха, все были озабочены. Долинин никого ни о чем не расспрашивал, он знал: когда надо - сами скажут, и только строил догадки. Пресняков получил особо секретное указание усилить бдительность, предупредил об этом Терентьева.

На военных магистралях властвовали патрули, прибавилось контрольно-пропускных постов. По ночам, стуча обмерзлыми валенками, по укатанным плотным дорогам шагали пехотинцы, скрипели подводы, ревели моторы машин и танков. Днем движение шло в других направлениях: к передовой направлялись колонны строительных батальонов, на деревянных лафетах они везли спиленные старые телеграфные столбы, с высоты похожие на стволы тяжелых орудий.

Долинин понимал, конечно, что дневное передвижение, стройбаты и их столбы - это только маскировка, а подлинная тайна скрывается в ночи, она в движении войск на правый берег Невы, в район Дубровки и Шлиссельбурга, путь к которым лежал через колхоз "Возрождение".

Прошли по этой дороге и полки дивизии Лукомцева. Когда бойцы, усиливая лед деревянными щитами, досками, бревнами, перетаскивали ночью через Неву свои пушки и весь обширный дивизионный обоз, им помогали колхозники.

В обозе прошли три грузовика с ворохами огромных тыкв.

- Вот нарастили наши интенданты! Едим-едим, не переедим! - крикнул из темноты боец, восседавший на этих неприхотливых и обильных плодах земли.

- Накройте чем-нибудь, а то померзнут, - посоветовала Маргарита Николаевна.

Всем колхозом провожали Бровкина с Козыревым. Чувствительная Лукерья утирала слезы ладонью, размазывая их по лицу, обнимала то молодого, то старого, крестила каждого быстрым мелким крестом - поспешно, точно боялась, что от ее благословения отвернутся.

- Да придем еще, Лукерья Тимофеевна, - утешал Козырев. - Придем, не горюйте. Василий Егорович председателем хочет у вас быть. Без "бланманже" жить теперь не может. Втянулся в роскошь и деликатесы.

Печальные, но полные надежд, простились однажды в вечерней сутемени Варенька с Ушаковым. Цымбал был нечаянным свидетелем их последнего свидания. Фургоны мастерской стояли на обочине дороги, пропуская боевые машины. Цымбал подошел, чтобы еще раз поговорить с Ушаковым, у которого днем успел выпросить целый воз всяких подшипников, кулачков, поршневых колец, болтов, гаек, шплинтов. Ребята-трактористы несколько часов таскали это добро на себе через реку.

За одним из фургонов, где ветер был потише, он увидел Ушакова и Вареньку, чуть не столкнулся с ними, но они его не заметили, даже не обернулись на скрип шагов. Цымбал подождал минутку и повернул назад. До полуночи сидел он потом запершись, положив руки с локтями на стол, перед прислоненной к подслеповатой лампе фотографией Кати. Старая пожелтевшая женщина в платке, крест-накрест перехватившем ей грудь, конный латник в раме - эти засиженные мухами картинки, по которым летом луч раннего солнца светлой стрелкой ходил, как по циферблату, сумрачно смотрели ему в спину со стены, и не в силах они были без солнца указать время, напомнить, что скоро заголосят петухи на нашестах в дровяниках.

А за окном все скрипели колеса, стучали моторы и шаркали, сливаясь в один, шаги многих сотен людей...

Всем было грустно в ту пору, всем тревожно, каждый с кем-нибудь прощался, кого-то провожал, на день, на два опускал руки, ходил понурый. Только на Долинина ни проводы, ни встречи, ни догадки, ни предположения, казалось, не оказывали никакого действия. Наум не пришел ему на помощь, но теперь в районе был Щукин, мог работать исполком. В доме, где жил Долинин, на втором этаже застучал "ундервуд", уже ходили туда по истертой плитняковой лестнице вдовы и многодетные за пособием, уже в земельном отделе, кроме Нины Кудряшевой, сидели еще две женщины: одна - седая, высокая, в пенсне на черном тонком шнурке - статистик, другая - толстая, с красным, в прыщах, лицом - техник-семеновод; на домишках в поселке Долинин видел фанерные таблички с кривыми, лиловыми чернилами выведенными надписями: "Райтоп", "Сливной молочный пункт", "Баня"... Щукин работал.

- Разъезжая по кирпичным и лесопильным заводам, бывая на судоверфи, в двух новых, только что организованных колхозах, Долинин сидел там на партийных собраниях, инструктировал молодых партработников и бывал очень доволен, когда на бюро райкома - теперь уже работало бюро, а не он один приходилось принимать в партию новых людей. Он усиливал и уплотнял в районе боевой партийный порядок, который полтора года выдерживал непомерную тяжесть натиска блокады, и не только выдерживал, но и переходил в наступление. Долинин никогда не был одинок, тем более не могло быть речи об одиночестве сейчас, в такую горячую пору.

Через несколько дней после прощания с Ушаковым перед партийным бюро предстала взволнованная, перепуганная Вареньки. Долинин прочитал вслух ее заявление, анкету, автобиографию. Улыбался Пресняков, ободрял Щукин, но она, потупясь, смотрела в пол и теребила смешной, размером в ладонь, обвязанный по краям голубым кружевом носовой платочек.