Виток за витком наматывал Долинин на палец нитку от обтрепавшегося обшлага гимнастерки.
- Отпустите в армию, - сказал он, глядя в пол. - Пойду, как Антропов...
- В армию? - поразился секретарь обкома. - Вот этого я от тебя не ожидал. Что ж, иди в армию. Пожалуйста. Иди! А упражнение свое забирай, храни в несгораемом.
Он отодвинул бумаги Долинина и поднялся за столом, высокий и костистый, злой, каким пятнадцать лет назад бывал на заводе, когда комитет разбирал дело какого-нибудь комсомольца - лодыря или разгильдяя.
Долинин тоже встал, сложил карту и рассыпанные страницы и молча пошел к двери. Он уже нажимал на тяжелую бронзовую ручку, когда позади послышался тихий оклик:
- Яков!
Долинин обернулся. Секретарь обкома все так же стоял за столом, опустив голову:
- Яков! Вернись и сядь.
Долинин вернулся, но не сел. Секретарь обкома почти насильно снова усадил его в неудобное, излишне податливое кресло, придвинул свое и сел близко, колени в колени.
- Ну что ты, ей-богу, нервный какой? - сказал он. - Не разговор, а сущая истерика у нас с тобой получилась. Ты не слыхивал, между прочим, как сошлись однажды двое скупых в сумерках: "Ведь мы друг друга знаем - зачем нам зажигать свечи!" Мы с тобой хоть и не скупые, но друг друга тоже знаем. Зачем нам жечь свечи! И так все ясно. Ты сам видел мертвых на улицах, сам жевал эту черную корку в сто двадцать пять граммов. Признаюсь - не стыдно: когда приносили сводку о том, что муки на складах оставалось на один день, я тоже хватался за голову и тоже готов был идти в солдаты. Думал: там, в бою, я потеряю одну, свою, жизнь, здесь перед партией, перед народом отвечаю за сотни тысяч жизней. Ты понимаешь меня? Ты же сам отвечаешь за многие жизни.
Не вставая с кресла, секретарь обкома протянул руку за портсигаром и закурил:
- Просишься в армию! А вдумайся: на своем посту ты ведь солдат. Мы все солдаты. Город стал единым фронтом. А у тебя там вообще как на передовой. Ты я бы сказал, не просто солдат окопный, то есть самый боевой. Будь им до конца, поезжай в район и дерись до последнего. Каждый человек на счету, тем более - способный, талантливый человек. А это разве талантливо - косить для армии сено под снегом, как делал ты зимой? Это просто непостижимо!
Он замолчал, видимо вновь изумляясь тому, как это в февральские вьюги, собрав пожарников, милиционеров, рабочих судостроительной верфи - всех, кто только мог тогда двигаться, ходил Долинин в не выкошенные с осени луга и драл там из-под снега прошлогоднюю жесткую траву. И не охапки это были, а стога, десятки стогов...
- Да, на счету, - повторил он. - Каждый из нас на счету и каждый должен встать в строй и запять именно то место, где он больше всего принесет пользы. Это значит занять место в боевом порядке, как говорит армейский устав. А боевой порядок знаешь что такое? Построение войск для боя. Поезжай, Яков, и займи свое место в боевом порядке. На солнце взгляни, припекает. Ему все нипочем, светит, за душу берет! Поговорил вот с тобой, самого в область тянет. И что ты думаешь, поеду, сеять будем. Не пожалей часок-другой времени, пройдись по городу, увидишь интересное. Землю ищут люди. А у тебя ее!..
Секретарь обкома встал и, заложив руки за спину, прошелся по диагонали кабинета.
- Если все еще сердишься, брось! Планчик свой спрячь. Ни к чему он. Есть в нем и здравые мысли, но, в общем, подобных планов стратеги доморощенные, вроде тебя, нанесли нам уже много. Ты мне составь лучше план весеннего сева, это у тебя лучше получалось, помнится. И медаль непременно надень. Слышишь?
- Слышу...
Вдоль площади, на которую Долинин вышел в сумерках из Смольного, ветер нес с моря теплую влагу весны, раскачивал голые черные липы; в сквере мигали фонарики патрулей, и в окрестных улицах торопливо стучали шаги редких прохожих.
Мысли Долинина разбегались. Сеять? Вернуться к любимому делу? Казалось, чего бы еще и желать-то? Но что и чем и где сеять? Какими средствами и силами, на какой земле? Не получится ли из всего этого тот мыльный пузырь, который, раздувшись, горит пестрой радугой надежд, а лопнув, оставляет только каплю мутной воды?
Спотыкаясь в потемках, то и дело предъявляя документы ни перекрестках, добрел он до двора дома, где жила старшая сестра Ползункова. Ползунков, при свете аккумуляторной лампочки копавшийся в моторе, провел его в закопченную дымной времянку, мрачную комнату, где была уже приготовлена постель, подождали, пока Долинин уляжется, помог сестре распилить какую-то доску дрова на утро - и снова отправился к машине.
Долинин укрылся с головой, чтобы не слышать назойливого скрипа оторванного ветром железного листа на крыше, но заснул не скоро. Он все продолжал разговор с секретарем обкома и мотал головой на его короткие вопросы: "У тебя нет семян? У тебя , нет коней?" У него ведь и в самом деле ничего, кроме изрытой траншеями земли, не было.
2
Назавтра Долинин встал с тупой ноющей болью в коленных суставах: с рассветом начался дождь, и перемена погоды обострила ревматизм. Скверную, беспокойную болезнь эту он приобрел минувшей осенью в партизанском отряде. В конце ноября, когда жизнь в районе, казалось, замерла совсем, Долинина, после его настойчивых просьб, обком отпустил к своим, за линию фронта. Ветреной ночью тихоходный самолетик сбросил одинокого парашютиста в условленном месте недалеко от Вырицы. Долинин упал в болото. Подогреваемая теплыми ключами, трясина эта замерзала трудно. Сгущая ночную мглу, над нею клубились льдистые, холодные туманы.
С первых же шагов по торфяным топям Долинин стал ощущать, как стекленеет его намокшая одежда, как жгучий холод стискивает тело. И сколько бы ни грелся он после у лесных костров и в жарких землянках, каким бы черным, приторно сладким, заваренным на чистом спирту чаем ни поил его Солдатов, озноб этот не проходил ни на длительных маршах, ни в стычках с немецкой охраной возле мостов, ни тогда, когда, напрягая все силы, по снежным целинам приходилось спасаться от погони, бегом уходить за десятки километров от только что взорванного железнодорожного пути или подожженного хранилища бензина на полевом аэродроме. А позже стали ныть и пухнуть суставы.
