«Люди добрые, вы посмотрите на этих пархатых жидов, паразитов на нашем теле, неужели мы наконец от них освободимся, езжайте в свою Палестину, чтобы глаза наши вас больше не видели.» Она продолжала выкрикивать всякие гадости, никто из идущих ей не отвечал, никто из стоявших её не урезонил. Майя не могла понять, почему эти люди продолжают их так ненавидеть?:» Ведь это предки такой, как эта кричавшая женщина и многих подобных ей, из века в век грабили, насиловали, громили и убивали евреев, а не наоборот. Что плохого им сделала она- Майя, кроме того, что училась с их детьми в школе, или бабушка Ида, добрейшей души человек, или мама Эмма, учившая их детей музыке и тем более папа Марк, лечивший их самих и их детей и погибший на фронте, как тысячи других мужчин защищая своё Отечество? Бездушие толпы мало походило на братскую дружбу советских народов. Что же всё таки лежит в основе такой неприязни и нетерпимости к евреям, задавалась вопросом Майя – зависть или бездарность, или то и другое вместе взятые?»

Иде вся эта процессия напоминала исход, вопрос только «куда?», было во всём этом, что- то зловещее, апокалиптическое и её старое сердце сжалось в тревожном предчувствии, наверное Эмма почувствовала, что-то подобное так, как повернувшись к Майе сказала:» Доченька, из нас троих, ты меньше всего похожа на еврейку, не иди с нами дальше, иди к Клаве, она добрая женщина, поможет тебе.»

-Мама, что ты такое говоришь, я ни за что не оставлю вас.- упиралась девочка

-Дорогая, мы с бабулей предполагаем, что вся эта затея добром не кончится, ты ведь не думаешь, что нас действительно отправят в Палестину, наверняка поближе, в какой нибудь лагерь. У тебя, у единственной из нас, есть шанс этого избежать. Оставь сумку, с ней ты будешь выглядеть подозрительно или, что ещё хуже, на тебя нападут, чтобы её забрать. Поспеши!

Поцеловав маму и бабулю, вся в слезах, Майя пошла в обратном направлении. Ей всё казалось, что все смотрят на неё и знают, кто она такая. Завернув за угол, девушка заметила остановившийся у тротуара легковой автомобиль. Открыв заднюю дверь, из машины вышел мужчина в тёмно сером пальто и подобострастно склонившись открыл переднюю дверь немецкому офицеру. Они оба двинулись Майе на встречу и она, непроизвольно замедлив шаг, шла опустив глаза. Поравнявшись с этой парой, девушка услышала воскликнувший, странно- знакомый голос:» Господин офицер, я её знаю, она жидовка!» Подняв глаза, Майя увидела Панасюка.

«Фройлен, вы идёте в обратном направлении, немедленно вернитесь назад»- сказал на ломанном русском офицер. С его холёного, надменного лица на девушку смотрели два глубоко посаженных серых глаза, взгляд которых был так холоден, что у неё озноб пошёл по коже. На какой-то миг этот взгляд задержался на её серьгах, затем вновь тяжело скользнул по лицу и Майя, как покорная овца пошла назад к своим, время от времени подгоняемая пинками Панасюка. Услышав рассказ Майи, Ида в сердцах произнесла:» И почему этот гамнюк не провалился под землю там, где стоял!»

На пересечении улиц Мельникова и Пугачёва плотно стояли гитлеровцы, те, кто перешли эту границу, вернуться назад не могли.

Они пробыли в этом огромном столпотворении, где бесконечно плакали дети, кряхтели старики, рассказывались страшные слухи и их опровержения, лились звуки весёлых вальсов из репродукторов, заглушающие крики, рыдания и молитвы их единоверцев, весь день, сами ещё того не зная, что стоят в очереди за смертью. Смеркалось, из-за ограды вышли гитлеровцы с собаками и полицаи, стали гнать собравшихся, грубо покрикивая своё «шнеллер, шнеллер» в обратную сторону и грузить в подогнанные грузовики. Всех отвезли в гаражи танкоремонтного хозяйства по улице Лагерной и там, под бдительной охраной, оставили ночевать до утра. Кое-как устроившись на земляном полу, уставшие от длительного ожидания и страшившей всех неизвестности, люди забылись в тревожном сне. У многих зародились страшные подозрения об их участи, но ведь надежда умирает последней и они тешили себя мыслью, что может быть этого, самого страшного, всё же не произойдёт.

«Ах, мои дорогие девочки,- горестно сказала Ида- из-за меня вы не уехали, я чувствую себя такой виноватой перед вами, что втянула вас, моих самых родных, в происходящий кошмар!»

«Мама,- отвечала ей Эмма- Вы ни в чём не виноваты. Вряд ли наша попытка уехать увенчалась бы успехом, Киев был почти окружён, кругом бои, все мосты под охраной военных, нас без пропуска всё равно бы не пропустили. Если это наша последняя ночь, знайте, что я вас безмерно люблю и обняв дочь и свекровь, тихо заплакала. « Женщины сидели в своём углу, шептались, вспоминали Марка, снова плакали, так и просидели в обнимку до рассвета. Утром полицаи, подгоняя прикладами, подняли всех на ноги и, затолкав в грузовики, партиями отвозили на вчерашнее место сбора. Молтарновские попали в последний грузовик. Они вновь стояли в огромной толпе с разницей лишь в том, что теперь надежды на спасение ни у кого не осталось. Людей отсчитывали маленькими группами по 30 человек и пропускали внутрь. Эмму, Иду и Майю отобрали в предпоследнюю тридцатку. Здесь начиналась адская мануфактура смерти. Полицаи силой выхватывали у людей вещи и бросали на огромную кучу, заставили сдать драгоценности, затем им приказали раздеться, кто медлил били и избивая дубинками погнали к оврагу. «Шнеллер» и дубинка огрела больную спину Иды, «скорше» прошлась по левому плечу задев щеку, бегущей за ней Майи, обе кричали от боли и рыдали, как все остальные гонимые на заклание, «швидше» и кровь брызнула у Эммы с разбитого носа. Их загнали на дорожку у края оврага и они увидели на противоположной стороне садящегося к пулемёту фашиста. Когда смертоносный огонь приблизился к ним, Ида и Эмма, не сговариваясь, столкнули Майю вниз и секундой позже, прошитые очередью, попадали вслед за ней. Последнее, что увидела Майя – повёрнутое к ней лицо лежащей рядом бабушки, мерцающая искорка жизни в её глазах, словно приказывала внучке: «Не шевелись!», а угаснув, выкатилась крупной слезой девочке на руку. Потеряв сознание, Майя не слышала, как снова строчил пулемёт, как гитлеровцы ходили по трупам, добивая живых, как полицаи присыпали убитых песком.

Придя в себя, лежащая на животе девочка, спасаясь от удушья, осторожно приподняла голову. Вокруг было темно и тихо. Освободившись из-под придавившего её мертвого тела, она сползла с горы трупов и трясясь от холода, босая, в одной окровавленной рубашке, припустилась бегом по дну оврага, подальше от этого страшного места. Урвище было довольно глубоким с почти отвесными песчаными стенами и чем дальше по нему бежала Майя, тем оно становилось всё шире и шире. Споткнувшись о какой-то камень, она растянулась плашмя во весь рост, уткнувшись носом в мирно журчащий ручей. Наверное, в другое время, от подобной комической сценки, девочка заливалась бы своим жизнерадостным смехом, но эта её способность радоваться жизни, куда-то запропастилась, став лишь грустным дополнением в списке непомерно тяжёлых утрат. Отдышавшись, и, напившись воды, она огляделась. Привыкшие к темноте глаза заметили, что на противоположной стороне оврага стена более пологая, то-ли от обвала, то-ли, как следствие частых бомбёжек. Перейдя ручей, Майя стала карабкаться по склону, шаг за шагом одолевая крутой подъём и выбравшись наверх, в изнеможении упала на землю. В нескольких метрах от неё располагались огороды. Девочка подрагивала от холода, словно трепещущий на ветру осиновый лист, время и страх подгоняли её в спину и она двинулась перебежками вперёд, как вдруг, оцепенев от ужаса, заметила в метре от себя стоящего с распростёртыми руками человека с подобием каски на голове. Набежавший ветер расшевелил висевшую на нём гирлянду из пустых консервных жестянок и они, подчиняясь его дирижёрской палочке, ответили оркестровым перезвоном. Это было всего лишь огородное пугало, осторожно, чтобы не шуметь, беглянка сняла с него дырявую дерюгу и надев её на себя, пошла навстречу неизвестности, растворившись в ночной темноте.