- Ну... Пока пяток. Поважней которых...
- Нет, нет, - просил контр-разведчик, - ну... хоть десять? Вот этих? трясущимся, бледным пальцем тыкал в список.
И тихо, почти молитвенно:
- Только этих?..
- Хорошо. Не приставайте. Вы как смотрите, Георгий Петрович?
Полянский равнодушен. Пожал плечами:
- Мне это не нужно. Вам виднее...
- Значит, господин полковник, - встал Бович, - могу на сегодняшнюю ночь наряд получить?
- Можете.
Малинин молча проглядывает список.
- Это... баба? - чиркнул огрызенным ногтем одну фамилию.
- Баба... - опустил глаза Бович.
Малинин пожевал мясистыми губами...
* * *
На условленном месте, на замерзшем притоке большой реки дожидался Баландин Марию Николаевну.
Круто от города отворачивала речонка, путаными перегибами уползала в тайгу. Теплый был день, по-весеннему солнечный. Свежий сосновый воздух неподвижно застыл в недвижных деревьях и играло вверху блистающее солнце золотое, било в голубом, звенящем колоколе...
Шуркнули лыжи там, позади, за поворотом.
Празднично засмеялось сердце, обернулся и ждет, а губы улыбкой открылись, белизну зубов радостно показали.
Головастый, черный дятел-желна работает на соседней пихте.
Цепко ползает по стволу, носом крепким отстукивает кору. Стукнет три раза, голову избоченит и блестящим, круглым глазом на Баландина комично смотрит. Потом - опять. Услышал лыжи, - удивился.
В одну сторону - верть головой: не понимает... В другую - тоже.
Озадачен. Подумал и сразу улетел.
Из-за бугра Мария Николаевна, на лыжах, в короткой жакетке, разрумянилась.
- Как я рад вас видеть... - держит Баландин крепкую ручку в перчатке, если бы вы только знали!..
Она смеется голубыми, в тон неба, глазами.
Руку у него в руках забыла, а сама с восхищением на лес смотрит.
- Как тут тихо, как славно... А дальше... смотрите, снег совсем не тронут следом. Вы дальше не ходили? Вот хорошо, идемте в глубь...
Дружно лыжи шуршат, выдавливают белые змеи-дорожки. Островок посередине. Пухлый, вспученный горб снежный, холм, как свечками, сосенками уставленный. Деревца глубокой синей тенью переломились, а рядом, в панцырь снега, впаяло солнце золотую ленту...
- Взгляните, - говорит она, - березка наклонилась и вмерзла в лед вершинкой. Она наверное пьет... А эта кочка, - это голова богатыря, который спит. И с длинными, предлинными волосами. Они только желтые, как прошлогодняя трава, и шуршат, как листья... Фу, глупая какая я!.. Вы не смеетесь, что я так болтаю?
- Нет. Я думаю, что так и надо говорить в лесу. Тогда вы не чужая здесь... А смеюсь я просто оттого, что... никогда не жил так полно, как сейчас...
- Что это значит?
- Ну... то, что вы со мной...
Теплым взглядом скользнула и тихо:
- А еще?
- А еще оттого, что дело у меня такое, какое я люблю...
- Я знаю это дело, - серьезно говорит она. - Вы красный, правда?
Голубые, ясные, интересующиеся глаза.
- Правда, - открыто соглашается Баландин.
- Вот видите, - обрадовалась она, - наши все говорят, что красные, как звери, кровожадные, страшные? А?.. Вот вы не такой.
- Ну, Мария Николаевна, - немножечко смущенно смеется Баландин, - ведь люди разные бывают среди всяких... А, в общем-то, что такое красные? Все наши мужики, все рабочие, еще, как я, такие...
- Все равно. Но мне они, почему-то, представляются хорошими... И если бы вы знали, как надоела мне домашняя тоска и эти страхи! Б-р-р... Главное, меня хотят заставить тоже бояться вместе с ними, тоже ждать противно и нудно чего-то гадкого... А я не могу бояться. Понимаете, мне хочется смеяться, прыгать, ну, словом, пусть я девчонка, пусть легкомысленная, а я не хочу жить так, как мне велят, и... не стану! - упрямо стукнула лыжной палкой. Молчали, шли дальше.
По берегу столпились сосны. Кудлатые ежи заиндевелой хвои. Над речкой грузно навалилась ель и потянула за собой раздерганный букет осинок.
Под деревом протаял снег и искрится на солнце ломкой бахромою кружев изо льда.
- Вот трещинки пошли, - говорит Мария Николаевна, - здесь лед не прочный. А вон коряга, - настоящий деревянный осьминог... Под ней пещера. И вдруг представьте, там медведь следит за нами... Почему вы молчите? Где ваши мысли?
- Я думаю, что я... я люблю вас...
- И любите, - говорит она с восторгом, - это хорошо...
Зевнувшей пастью пересекла путь дымящаяся полынья. Остановились у самого края. Голову на его плечо отклонила, слушает безмолвие.
Черным маслом зыбится и бурлит холод воды, - коварный провал в глубины ночи... Посмотрел настойчиво и долго на задумчивостью овеянное лицо.
- Можно вас поцеловать?..
- Целуйте... - говорит она.
Тишина.
Где-то, в тайниках тайги поет разливистую песню звонкая синичка и небо так широко, как раскрытая душа природы...
* * *
Начальник станционной милиции, Спиридюк, был вызван командиром охранного эшелона, и сухой и издерганный полковник, с лицом дегенерата и выцветшими, округлявшимися при волнении глазами предписал ему произвести по селу повальный обыск и ряд лиц по списку доставить в вагон, как заложников. Полковник говорил отрывисто и неясно, беспричинно свирепея от собственных же слов, а Спиридюк, одетый в офицерский френч и вытянувшись в струнку, глотал слова начальства.
Достаточно заряженный, он вышел и, в первые минуты, чувствовал себя, как конь, которому ездок пустил поводья, был предан, благодарен и гарцевал.
Когда же начало темнеть и надо было итти к команде, он ощутил тоскливую тревогу.
Особенно смущал его зеленый крестик, стоявший в списке против фамилии лица, которое он должен был схватить...
Здесь ожидалась возможность сопротивления и, как-то против воли, неприятно думалось о боли и о смерти.
А Спиридюк об этом думать не хотел и решил в своей немудрой голове быть твердым и не бабой, возненавидел всех, кто думал и начал жить сегодняшним числом...
Однако все сошло как будто бы благополучно.
Опасный большевик на деле оказался перепуганным, дрожащим мальчиком, и Спиридюк, отправив его на станцию с солдатом, презрительно пожал плечами. В душе же был очень рад.
- Еще котлета чорту, - баском, вполголоса, сказал он. - Как, Шаффигулин?
- Так точно, господин начальник, - радостно залопотал татарин-милиционер и даже головой затряс...
