С одним знатоком и ценителем жанра религиозной поэмы Лермонтов был лично связан. Это А.Н. Муравьёв, высокопоставленный синодский чиновник и широко известный уже в 1830-х годах церковный писатель30. Он был причастен к созданию «придворного» списка «Демона» в начале 1839 г., его последней (VIII) редакции. Cчиталось даже, что либо VII редакцию, либо VIII с ее новым финалом (счастливым для Тамары и неизбежным для Демона) Лермонтов сочинил по его совету с целью угодить вкусам двора31. Поводом к их знакомству, состоявшемуся в 1833–1834 гг., тоже была поэма «Демон», одна из ранних редакций которой оказалась у него в руках через лермонтовского однокашника. После этого, по воспоминаниям Муравьёва, поэт часто у него бывал: «Часто читал мне молодой гусар свои стихи, в которых отзывались пылкие страсти юношеского возраста, и я говорил ему: “Отчего не изберет более высокого предмета для столь блистательного таланта?”»32. «Высокими предметами» Муравьёв считал темы духовной поэзии. В 1826–1827 гг. он сам сочинял поэму «Потоп», думая выступить продолжателем Мильтона и Клопштока. Она осталась незавершенной (написаны были две песни, изданные Н.А. Хохловой в 2001 г.33), но, вполне вероятно, что в беседах с Лермонтовым Муравьёв заводил о ней речь.

Действие поэмы происходит перед Всемирным потопом «в Араратских горах» (на Кавказе), а исходная ситуация – любовь ангелов к смертным женщинам (так здесь истолковано Быт 6:1–4). Оба обстоятельства, как видно, небезразличны для «Демона». В 1833–1834 гг. Лермонтов как раз создал V редакцию поэмы, события которой еще разворачиваются в некоем абстрактном пространстве с монастырем. Было бы слишком опрометчиво предполагать, что Кавказ как место действия последних редакций «Демона» был выбран под влиянием Муравьёва, но можно не сомневаться, что в его лице Лермонтов нашел убежденного пропагандиста благочестивой эпопеи в духе Мильтона и Клопштока и что именно в этом направлении Муравьёв пытался влиять на молодого автора полюбившейся ему поэмы.

В нижеследующих заметках приводятся некоторые наблюдения над способом обращения Лермонтова с библейским материалом на разных этапах работы над «Демоном», свидетельствующие, на наш взгляд, о его постепенной переориентации в этом отношении на опыт Мильтона и подобных ему авторов религиозных поэм.

Обычай критиков XIX в. видеть в «Демоне» незамысловатую любовную историю, а в ее заглавном герое – заместителя молодого автора34 находит сторонников и среди современных исследователей35. Если бы речь шла только о ранних редакциях поэмы, созданных в 1829–1831 гг. (завершенный вид имеют II <начало 1830> и III <1831>), с этим мнением пришлось бы согласиться. В посвящении III редакции («Прими мой дар, моя мадона!..») поэт открыто сравнивает себя со своим героем: «Как демон, хладный и суровый, / Я в мире веселился злом…»36 В первых трех редакциях он даже наделяется возрастной характеристикой: «демон молодой» [с. 534, 536, 547]. Это еще не тот напугавший В.Ф. Одоевского «страшный протестант и мрачный соблазнитель» [см. прим. 8], который будет искушать грузинку Тамару в поздних редакциях, а именно «демон молодой», чьи переживания и поступки по-человечески понятны, хоть и не очень благовидны. Это один из второстепенных злых духов, который некогда «блистающий Сион оставил с гордым сатаною» и с тех пор «связан клятвой роковою». Клятва эта заключалась в том, что «ему любить не должно сердца допустить» [с. 538, 548]. Он ее, конечно, нарушил и тем «князя бездны раздражил» [с. 538, 549]. Полюбив безымянную монахиню, Демон оставляет ремесло искусителя и, боясь причинить ей зло, удаляется в некое горное жилище; там под влиянием нового чувства он начинает исправляться и даже делает добрые дела (помогает заблудившимся путникам), но однажды, все-таки решившись войти к ней, находит ее в охраняющих объятиях ангела, в полном согласии с ним: «Они счастливы, святы оба!» [с. 541, 551; то же и в V ред. <1833–1834>, с. 563]. Поняв, что она любит другого (в III редакции есть «Песнь монахини» о любви к ангелу), Демон исполняется злобой и жаждой мщения, а затем обольщает и умерщвляет монахиню. Во II редакции подчеркнуто, что она заслужила свою участь: «Ее страстям уж нет прощенья!..» [с. 545]. Этот сюжет, основанный на мотивах неразделенной любви и ревности, адресат посвящения III редакции должен был понять как намек вести себя благоразумней, чем монахиня, и не отталкивать начавшего исправляться автора: «Теперь, как мрачный этот Гений, / Я близ тебя опять воскрес / Для непорочных наслаждений, / И для надежд, и для небес» [с. 536].

В этом сюжете еще нет ничего специфически библейского. Это оригинальная вариация привлекавшего романтиков сюжета о любви между ангелами и смертными женщинами или между злыми и добрыми духами. Основанные на нем поэмы Т. Мура «Любовь ангелов» (1822), А. де Виньи «Элоа» (1824) и А.И. Подолинского «Див и Пери» (1827), как и «Небо и земля» Байрона, являются главными источниками первых редакций лермонтовской поэмы. Демон здесь действительно не столько злой дух, сколько маска автора, он недостаточно крепко стоит на стороне зла, и поэтому в принципе мог бы быть прощен, хотя этого не произошло: «Как жалко! Он уже хотел / На путь спасенья возвратиться / <…> / И благодатное прощенье / Ему б случилось получить» [с. 541, 552].

В V редакции (1833–1834) статус Демона существенно повысился: уже нигде прямо не указывается на его подчиненное положение в иерархии злых духов, и возможность прощения и возрождения к новой жизни для него более проблематичны, чем для демонов ранних редакций, поскольку это прощение он заранее отвергает: «Он с гордым встретил бы челом / Прощенья глас, как слово казни» [с. 559]; «И слишком горд я, чтоб просить / У Бога вашего прощенья: / Я полюбил мои мученья / И не могу их разлюбить» [с. 565]. Правда, на вопрос монахини «Кто ты?» он в V редакции по-прежнему честно и правдиво отвечает: «Я демон» [с. 564; ср. с. 535, 542, 553], а не уклоняется от ответа, как подобало бы настоящему «лжецу и отцу лжи» (Ин 8:44) и как действительно поступает Демон в поздних редакциях («Я тот, которому внимала… <и т.д.>»). Тем не менее в V редакции Демон уже приобрел некоторые присущие каноническому образу дьявола черты, а в тесте появились библейские реминисценции, используемые, надо признать, вполне уместно.

Диалог Тамары с Демоном отсутствует в последней, VIII, редакции поэмы, но с середины XX в. при всех переизданиях принято включать его в ее основной текст из ранних редакций (чаще всего в угловых скобках, как интерполяцию). Впервые он появился в V редакции (1833–1834) и без изменений перешел в следующие за ней.