Однако самая суть дела заключена во втором шаге: нахождении «альтернативных теорий» в противовес «метропольной социологии». С тех пор как Акинсоло Акивово призвал к «индигенной африканской социологии» (Akiwowo, 1986), я был озадачен такими заявлениями и искал возможные примеры этих альтернативных, индигенных социологий. Акивово таких примеров не дал, а поскольку он основывает свои выводы в области социологии знания на эмпирических свидетельствах африканской устной поэзии, то указывает он вовсе не на альтернативную социологию, а на новые оригинальные данные, которые поддерживают (или, может быть, подрывают) «мейнстримовую» социологию знания Маркса и Манхейма. Это вписывается в «слабую программу», которую я принимаю, но при этом я продолжаю поиск примеров «сильной программы», т.е. подлинных альтернатив. Как усердный подписчик журнала «International sociology», я надеялся найти что-то там. Но чаще всего я находил обычные социологические методы (обследования, анкетный опрос, кейс-стади, контентанализ, включенное наблюдение, статистические измерения и индикаторы), применяемые к контексту незападных обществ и подтверждающие (или фальсифицирующие) стандартные социологические теории (функционализм, марксизм, символический интеракционизм, феноменологию). Поэтому я возлагал последние надежды на трехтомник Буравого и его коллег. Какое разочарование! Я вновь не обнаружил ни одного убедительного случая новой оригинальной индигенной теории, ни одного нового оригинального индигенного метода. Что я нашел, так это заявление одного из сильнейших сторонников «индигенизации», по всей видимости, пилящего сук, на котором он сидит: «Проблема большинства работ по этим вопросам в том, что в них мало делается для разработки альтернативных теорий и понятий и много сил тратится на дискуссии о необходимости таких альтернатив» (С.Ф. Алатас)15. Как верно и как уместно здесь описываются тон и посыл всех трех томов! Увы, Алатас пытается привести некоторые конкретные примеры. И что мы получаем? Замечание, что «в азиатских исследованиях коммуникации китайские, японские и корейские ученые смотрели на индигенные понятия»16, такие, как «бао», которое в китайском означает взаимность, «бянь», означающее изменение, «гуаньси», означающее сеть взаимоотношений, или «кэ ци», означающее вежливость. Но эти понятия китайского языка – просто эквиваленты хорошо известных «мейнстримовых» социологических идей: «взаимности», «изменения», «взаимоотношений», «вежливости». Выходит, «индигенная социология» – это любая социология, написанная на ином языке, чем английский? Является ли тогда моя книга о доверии, опубликованная на китайском языке (Sztompka, 2006), написанная в Польше и впервые изданная в Кембридже (Sztompka, 1999), вкладом в индигенную польскую, британскую или китайскую социологию? Я до сих пор вынужден продолжать поиски примера индигенной, альтернативной социологии.
Но прежде чем я его найду, позвольте мне немного потеоретизировать по этому вопросу. Слово «индигенная» может означать много разных вещей: во-первых, все незападное (не европейское и не американское); во-вторых, ограниченное одной цивилизацией; в-третьих, ограниченное каким-то одним регионом; в-четвертых, ограниченное одним национальным государством (в наше время это наиболее общая рамка, в которой ведется социальная жизнь). Давайте остановимся на последнем смысле. Такой выбор легитимирует и сам Буравой: «Строительным блоком этой [глобальной] мозаики является национальная социология, ведь нация всегда была для социологии основной единицей анализа, а также определяла параметры ее поля действия»17. В ряде недавних заявлений Ульрих Бек (Beck, 2006) критикует «теорию контейнера», основанную на допущении «методологического национализма». Но идея, что социальная жизнь проживается внутри отдельных контейнеров, помеченных границами национальных государств, все еще во многом остается с нами, о чем свидетельствует не только приведенное утверждение, но и содержание трех обсуждаемых томов. Достаточно взглянуть на второй том об Азии и на названия его глав. Мы находим «бангладешскую социологию», «индийскую социологию», «турецкую социологию», «кувейтскую социологию», «армянскую социологию», «азербайджанскую социологию». Таким образом, «социологии» во множественном числе явно считаются демаркированными по границам национальных государств.
Но что вообще могло бы означать наличие индигенных национальных социологий (во множественном числе)? Позвольте мне воспользоваться названием воображаемого Королевства Лаилонии, придуманного для схожей цели польским философом Лешеком Колаковским (Kolakowski, 1989). Что могло бы иметься в виду под лаилонской социологией? Первое значение тривиально: социология в Лаилонии, изучаемая и развиваемая в тамошних университетах и исследовательских учреждениях. Это любимая тема скучных «отчетов о трендах». На этом институциональном и организационном уровне нет большого числа национальных характеристик, ибо благодаря глобализации структуры академических центров по всему миру очень схожи. Во-вторых, под ней может иметься в виду социология, которая пишется и публикуется на лаилонском языке. Но, разумеется, если дело лишь в языке, то тут нет ничего индигенного. Если перевести ее на другие языки, то это будет та же самая социология. Здесь мы сталкиваемся с псевдопроблемой «империализма» английского языка. Вместо того чтобы радоваться тому, что теперь, опять же благодаря глобализации, мы можем изучать только один иностранный язык, чтобы иметь доступ к всемирному академическому сообществу, включая все важные книги, когда-либо написанные, некоторым людям хотелось бы вновь возвести Вавилонскую башню и отвергнуть английский язык как инструмент господства, подавления, исключения и еще бог знает чего. Чем быстрее социологи из Лаилонии пишут и публикуются на английском, тем лучше для них, и тем лучше для социологии. Третье значение – социология лаилонцев как уроженцев этого королевства. Но академическое сообщество со времен Средневековья было весьма мобильным, и сегодня благодаря глобализации социологи постоянно находятся в движении, переезжая в зарубежные страны на постоянной или временной основе; их национальность не является при этом значимым маркером их работы. Более глубокий аргумент в пользу индигенной социологии в этом смысле может отсылать к доктрине «инсайдеризма», убедительно отвергнутой еще Робертом К. Мертоном (Merton, 1972), отмечавшим, что социальную реальность необязательно понимать только изнутри. «Аутсайдеризм» тоже может быть плодотворен. В конце концов, непревзойденное исследование американской демократии написал француз Алексис де Токвиль, а швед Гуннар Мюрдаль лучше американцев понял американскую расовую дилемму. Четвертый смысл – это социология о Лаилонии. Выскажу тривиальное замечание, что большинство социологов черпают личный опыт и эмпирические свидетельства в своей стране. Но если они остаются социологами о Лаилонии, и только, то они уже не социологи. Пока их знание остается национально ограниченным и дает информацию только об их собственном обществе, это либо ареальные исследования, либо национальная статистика, но, в моем понимании, не социология. Только когда социологи делают на основе локальных данных обобщения, служащие опорой для утверждений об универсальных закономерностях и механизмах социальной жизни, мы можем говорить об их вкладе в социологию. Теории общества и методы социологического исследования никогда не бывают индигенными, пусть даже они построены на фундаменте локальных фактов и опытов. Наиболее желанным вкладом социологов извне Европы и Америки были бы свидетельства, эвристические догадки, оригинальные локально инспирированные модели и гипотезы о регулярностях, которые вносили бы лепту в универсальный фонд социологического знания в виде верификаций, фальсификаций или расширений. Но все это остается в пределах «слабой программы глобальной социологии», которую я всецело поддерживаю.
