– Куда! – зашипел сзади Стоун. Но Гленн только махнул рукой на него. Несколько знакомых движений дирижера – и вот уже вместо марша над колоннами зазвучал… блюз. Музыканты явно оживились и повеселели. Гленн боялся обернуться к генеральской трибуне. Он не сомневался, что после парада его ожидает серьезная взбучка. Зато люди в строю улыбались, шагали явно бодрее, а некоторые, особо экспансивные, даже пританцовывали.

– За двадцать семь лет службы в армии я еще не сталкивался с более возмутительным нарушением военной дисциплины!

Голос полковника Стоуна гремел в кабинете, он весь напрягся в кресле, лицо побагровело, на лбу выступила испарина.

– Офицер пробегает между марширующими колоннами. А затем приказывает оркестру играть блюз! Вы хоть понимаете, Миллер, что вы опозорили нашу часть перед генералом Арнольфом, – Стоун угрожающе наклонился к нему, его узкие серые глаза буквально сверлили Гленна, но Гленн выдержал его взгляд. – В каком свете вы нас представили? Как мы теперь будем выглядеть перед генералом Арнольфом?

– У меня не было намерения сделать ничего дурного, сэр, – ответил Гленн невозмутимо.

– А какое было? – с насмешкой спросил Стоун, откинувшись на спинку кресла. – Выпендриться перед начальством?

– Люди казались уставшими, а им предстоит еще передислокация, – Гленн пожал плечами, ему вообще-то не хотелось оправдываться.

– Состояние людей – это моя забота, – резко оборвал его Стоун. – Ставлю вас в известность, капитан Миллер, что за ваше поведение вас ожидает очень серьезное взыскание, – предупредил он.

– Полковник Стоун, я хотел попрощаться.

Дверь за спиной Гленна открылась. Он услышал немного хрипловатый голос генерала Арнольфа. Стоун вскочил, одергивая мундир. Генерал вошел в кабинет.

– Мы возвращаемся в Вашингтон. Мне все понравилось, вы молодцом, Стоун.

Генерал пожал полковнику руку, затем повернулся к Миллеру.

– Особенно хочу отметить вас, капитан. Ваш блюз вызвал огромный моральный подъем, это было заметно. Солдаты услышали то, что они любят. Это им напомнило о доме. Эффект был просто поразительный. Так держать, капитан Миллер! – Генерал одобрительно похлопал Гленна по плечу.

– Слушаюсь, сэр! – ответил тот бодро, успев заметить, как брови на лице Стоуна почти исчезли под волосами от изумления. Он выглядел ошарашенным, точно не верил собственным ушам.

– Я и сам люблю вашу музыку, – признался Арнольф, направляясь к выходу. – Сразу вспоминаю семью. Мои дети крутили ваши пластинки день и ночь.

– Я бы хотел, сэр, чтобы мне разрешили играть с оркестром ту музыку, которую мы считаем нужным, – быстро предложил Гленн, упускать выгодный момент было нельзя, тем более что Стоун как палку проглотил – не произносил ни звука. – Это способствовало бы поднятию духа войск. Мы хотели бы ездить также по госпиталям, выступать перед ранеными, – предложил он. – Нас с удовольствием бы поддержали многие певцы и вокальные группы, я уверен. Мы можем принести большую пользу, сэр.

Генерал Арнольф на мгновение задумался. Затем кивнул.

– Да, я согласен с вами, Миллер. Пожалуй, я постараюсь добиться этого в Вашингтоне.

– Спасибо, сэр.

Так они встретились, музыкант Гленн Миллер и пятизвездочный генерал Джеффри Арнольф. Коренастый, подтянутый Арнольф, с широким скуластым лицом произвел на Гленна приятное впечатление. К тому же – умен, к тому же – поклонник его музыки.

Гленн даже не мог предположить ни тогда, в начале сорок четвертого года, ни чуть позднее, в апреле, когда генерал Арнольф помог ему устроить небольшой отпуск, чтобы повидаться с Хелен и детьми, что расположение высокопоставленного военного обернется для него катастрофой. Сначала его попросят выполнить поручение, весьма далекое от его музыкальных занятий, а в результате – может быть, и не случайно – он окажется в немецком плену.

Почему-то Гленну настойчиво думалось сейчас, что «ланкастеры» оказались совершенно не случайно в той самой зоне, в которой пролетал их самолет, и в то самое время. Ему врезалось в память белое как снег лицо пилота – он явно не допускал даже мысли, что такое может произойти, на них обрушатся бомбы. Его расширенные, мутные глаза перед тем, как все померкло. Он шевелил губами, точно что-то хотел сказать Гленну, но вместо слов из груди вырывался хрип.

Видимо, он понял, что бомбы бросали намеренно, обставив все так, как будто произошла случайная ошибка. Они были приговорены, их хотели убить. Точнее, убить хотели его. Но за что? Что он узнал ненароком такого, чего ему нельзя было знать? Он не мог ответить себе на этот вопрос. Его не покидало чувство, что он вот-вот должен был что-то вспомнить, что-то такое мелькало в памяти, что-то смутное, неопределенное. Какая-то встреча, какой-то разговор, которому он оказался невольным свидетелем.

Но, когда ему казалось, что вот-вот он найдет ответ, все исчезало, резкая боль в затылке заставляла сжать зубы, память обрывалась. Сознание тупо топталось вокруг одних и тех же никчемных мыслей, точно буксовало. Потом он проваливался в небытие, и образы знакомых ему людей, только что наполнявших его мысли, немедленно сменялись фантасмагорическими картинами бреда.

Второй вопрос, который волновал Гленна: что ждет его в немецком плену? Увидит ли он когда-либо снова Хелен и детей? Или, может быть, ему стоит позавидовать пилотам «Норсмана», что они оказались на дне Ла-Манша?

То, что его узнают, в этом не могло быть сомнения. И вряд ли с музыкантом гитлеровские служаки будут обращаться мягче, чем с кадровыми военными, попавшими в плен.

Он уже внутренне готовился к допросам и даже пыткам, но пока в его палате никто не появлялся, кроме средних лет медсестры, очень пунктуальной и аккуратной, а также женщины-врача, навещавшей его дважды в сутки.

По представлениям Гленна, она совсем не принадлежала к тому типу женщин, который так превозносили пропагандисты Третьего рейха. Скорее она была похожа на француженку и даже американку – тонкая, стройная, с копной темно-каштановых волос, связанных в узел на затылке, и с красивыми, зеленоватыми глазами, которые смотрели на Гленна с заботой и сочувствием.

Она осматривала его рану, давала указания медсестре. С Гленном она не разговаривала ни разу. И медсестра тоже молчала, только скрупулезно выполняла свою работу. Но почему-то у Гленна сложилось впечатление, что, если он пожелает заговорить с доктором, она не удивится и ему даже не придется вспоминать немецкий, она ответит ему по-английски. И он вполне допускал, что она намеренно хранит молчание и ждет, что он заговорит первым, так как не хочет, чтобы от волнения его состояние ухудшилось.

На подоконнике за окном послышался стук – две резвые синички, перепрыгивая одна другую, проскакали по покрытому инеем железу, одна из них несколько раз ударила клювом в окно. Затем они дружно перескочили на запорошенную снегом елку, на нижней ветке которой болталась сделанная из картона кормушка.

За дверью послышались шаги – в палату снова вошла доктор. Чуть приподняв голову, Гленн взглянул на нее, затем снова опустил голову на подушку. Доктор подошла к его постели. Достав из кармана халата очки в тонкой оправе, надела их, пробежала взглядом отчет о проведенных утром процедурах, затем сняла очки, ее зеленые глаза, окруженные едва заметными мелкими морщинками, взглянули на него. Он не стал делать вид, что спит или не замечает ее взгляда.

– Я в немецком госпитале? – спросил по-английски. – Как я сюда попал? Я ничего не помню, – признался тихо.

– Да, вы в немецком госпитале, более того, вы в Берлине, – ответила она спокойно и, взяв его запястье, замолчала на мгновение, слушая пульс.

– В Берлине? – изумился он и даже сделал попытку приподняться на локте.

– Нет, нет, лежите. – Она прикоснулась пальцами к его плечу, заставляя снова принять прежнее положение. – Я понимаю ваши чувства. – Она присела на стул рядом с кроватью. – Вы предполагали оказаться в Париже, а оказались в Берлине, тут есть от чего заволноваться, – ее тонкие бледные губы слегка дрогнули, она улыбнулась.