– Ты знаешь этого протеже Кальтенбруннера? – спросила Маренн, взглянув на него. – Из «Лебенсборна».

– Фон Херфа? – Отто пожал плечами. – Нет. Лично мы с ним не встречались. Но могу сказать, что он неплохой психолог. Он тонко почувствовал, что евгеника не просто увлечение Гиммлера, она как бы отражает его подсознание, органически с ним связана. Наука, оправдывающая право немцев на превосходство над другими расами, право на господство. Отсюда его стремление навязать эту науку всем, всему народу, сделать так, чтобы все ею увлекались. Насколько мне известно, этот фон Херф не так чтоб только ученый, в смысле теоретик. – Скорцени сделал паузу.

– Что ты имеешь в виду? – Маренн насторожилась.

– В предыдущие годы он активно внедрял евгенику в жизнь. Проводил стерилизации цыган, алкоголиков как неспособных дать полноценное потомство. А также участвовал в программе Т-4 по умерщвлению психически больных людей. Кроме того, прославился своим предложением умерщвлять всех, кто болен более пяти лет, как неспособных принести пользу рейху, в том числе и чистокровных арийцев. Гиммлер тогда расценил его предложение как избыточное, но, безусловно, его заметил. Думаю, он следит за его исследованиями.

– Мне кажется, я знаю, о ком идет речь, – догадалась Маренн. – Я слышала его на конгрессе в Чикаго в 1932 году. Тогда он ездил по городам Америки с лекциями. И активно выступал за то, что в США надо принять закон о стерилизации, что поможет ликвидировать до девяноста процентов преступления на почве безумия и алкоголизма, а также очистит сумасшедшие дома и психиатрические клиники. У него было немало поклонников. Люди ходили за ним толпами. А в некоторых штатах, как, например, в Северной Каролине, даже приняли закон о стерилизации всех, у кого коэффициент умственной деятельности меньше семидесяти, или бедняков. Им даже выплачивали премию, если они соглашались на добровольную кастрацию. Правда, все это безумие довольно быстро закончилось. Фон Херфом заинтересовалась полиция, и он исчез. Оказывается, он пригрелся в «Лебенсборне». Странно, что я до сих пор с ним не столкнулась, – она покачала головой.

– Это все потому, что ты невнимательно относишься к распоряжениям рейхсфюрера по этой части, – пошутил Скорцени. – Ты и Джилл – вы обе. Рейхсфюрер же постоянно вещает, что каждая немецкая женщина должна отработать на этой «ферме», как называет это заведение Науйокс, и принести арийское потомство фюреру.

– Ты забываешь, мы с Джилл – не идеальные арийки, мы полукровки, – ответила Маренн неожиданно резко. – Так что фюрер вряд ли заинтересован в нашей деятельности на этом поприще.

– В настоящее время генетический груз настолько велик, что рано или поздно он просто раздавит человечество, оно задохнется от необходимости выполнения обязательств, навязываемых религией и отжившей моралью. Меры необходимо принимать как можно скорее. И главная из них – стерилизация ущербного материала.

В лекционном зале, снятом владельцем газеты «Чикаго трибьюн» Робертом Маккромиком на берегу озера Мичиган специально для выступлений гастролирующих в США ораторов, яблоку негде было упасть. Все места были заняты. Люди стояли в проходах, сидели на подоконниках, толпились перед сценой. Желающих послушать о новой науке не остановила даже погода – с раннего утра в Чикаго шел дождь, а с озера дул сильный, пронзительный ветер.

– Я не понимаю, зачем ты привел меня сюда?

Маренн наклонилась к уху Скотта.

– Послушать этот бред? Я не понимаю, что тебя в этом увлекает.

Впрочем, она понимала. Ее спутник и давний друг Фрэнсис Скотт Фицджеральд – писатель, драматург, светский повеса. Они познакомились в 1925 году, когда, опубликовав в Нью-Йорке свой первый роман «По ту сторону рая», Скотт обрел известность и купил особняк на Манхэттене. Это был чудесный дом в средиземноморском стиле с семью спальнями, дровяным камином и арочными окнами. Скотт и его жена Зельда вели в нем роскошный образ жизни, устраивая вечеринки и принимая гостей. Это было безумное время – «время джаза», как назвал его Скотт в одном из своих произведений. После окончания Первой мировой войны, когда Европа лежала в руинах, на Америку пролился «золотой дождь». Началась полоса невероятного экономического процветания, сменившегося позднее глубочайшей депрессией. В Нью-Йорке и в Чикаго нувориши денег не считали. Процветали подпольные дельцы, бутлегеры, делавшие на «сухом законе» целые состояния, миллионы за пару дней. Скотт и его жена Зельда старались не отставать от богатой публики и соответствовать эпохе. Они вели жизнь напоказ. Частые скандалы, экстравагантные выходки – все для того, чтобы удержаться на первых страницах самых популярных газет. А желтая пресса взахлеб смаковала их «приключения». То и дело появлялись заголовки: «Зельда купалась в фонтане!», «Скотт разделся донага перед гостями!», «Скотт избил полицейского!». Беспорядочная жизнь, чрезмерное употребление алкоголя – все это быстро сказалось на здоровье Зельды, хрупком от природы. У нее появились признаки помутнения рассудка, и однажды в припадке безумия ее доставили в клинику Линкольна в Чикаго, где тогда работала Маренн. Так они познакомились. Так началась дружба.

– Вспомните опыт спартанцев, выбрасывавших в пропасть детей, которых старейшины признавали нежизнеспособными, – вещал тем временем оратор. – Еще Платон писал, что не следует растить потомство, полученное от родителей с дефектами. Более того, он призывал отказывать в медицинской помощи неполноценным особям, чтобы способствовать их естественной гибели и не увеличивать социальную нагрузку на общество. Народы Крайнего Севера издавна бросали в огонь новорожденных, которые имели недостатки при рождении и не были способны, как считалось, выжить в тяжелых условиях тундры.

– Я уверен, что Зельда унаследовала заболевание от своей бабки, – с горечью признался Скотт. – В Монтгомери, городке в штате Алабама, где она родилась, многие завидовали их семье. Они всегда были богатыми, успешными, возвышались над остальными. Однако говорили, что бабка Зельды Сара Сейр в середине жизни потеряла рассудок. Она и в самом деле исчезла. Официально было объявлено, что Сара утонула в реке, когда переправлялась с черным слугой во время ненастья. Но соседи судачили, что в могилу на кладбище опустили пустой гроб, а Сара на самом деле жива. Под предлогом садовых работ ее муж распорядился вырыть в саду большой погреб, там ее держали подальше от любопытных глаз, а вход в это подземелье замаскировали огромной араукарией. Соседки говорили Зельде, что часто слышали по ночам, как откуда-то из-под земли доносились стоны, похожие на вой животного. Зельда и сама слышала их, когда была маленькой. Но дед говорил ей, что это ветер с гор воет в каминных трубах. Когда же Сара умерла, ее тайком вынесли из подземелья и зарыли где-то в горах, чтобы никто не знал, где находится ее настоящая могила. А крики из-под земли прекратились. Зельде тогда исполнилось тринадцать. И ветер с гор навсегда прекратил выть в трубах, – Скотт усмехнулся.

– Благодаря новой науке с вырождением будет покончено навсегда. Прекращение воспроизводства лиц, имеющих физические недостатки, благотворно скажется на развитии экономики, культуры наций… Это даст новый импульс развития. Ускорит, улучшит…

С трудом протиснувшись между людьми, они вышли из зала. За их спиной голос оратора утонул в аплодисментах и криках «браво». Обернувшись, Маренн увидела, как особенно рьяные поклонницы с визгом несутся к сцене, спотыкаясь друг о дружку, теряя на ходу шляпки и меховые горжетки.

– Это умопомешательство какое-то.

Они подошли к окну. Темно-серая рябь пробегала по озеру. Ветер гнул верхушки елей в парке. Мимо них, стуча каблуками, пробежало еще несколько опоздавших вздыхательниц лектора с букетами.

– Кто он такой? – спросила Маренн, кивнув в сторону зала. – Какой-то проходимец?

– Его фамилия фон Херф. Родом он из Австрии, – ответил Скотт. – Окончил медицинский факультет Венского университета. Стажировался в Англии у известного биолога Хаксли. Утверждает, что как естествоиспытатель не может не поддерживать идеи социального дарвинизма. Его популярность еще связана с тем, что он очень недурен собой и холост. – Скотт усмехнулся. – Поклонницы расхватывают его карточки, точно он кинозвезда, и просят автограф.