– Вот именно. Элинор сначала растерялась, будто ее предали, но не возмутилась, а просто стала исполнять это малоаппетитное приказание. Дэвид не позволил ей пропустить ни одной инжирины. Один раз она умоляюще поглядела на него и сказала: «Дэвид, я уже наелась», а он наступил ей на спину и заявил: «Доедай, чтобы ничего не пропадало зря».

– Прикольно, – протянула Бриджит.

История явно произвела на нее впечатление. Отлично, подумал Николас, в самую точку попал.

– А ты что делал? – спросила она.

– Стоял и смотрел, – признался Николас. – Когда Дэвид в таком настроении, ему лучше не перечить. Вскоре Элинор замутило, и я предложил собрать оставшийся инжир в корзинку. «Не вмешивайся, – сказал Дэвид. – Элинор жалеет, что фрукты пропадают зря, а вокруг люди голодают. Правда, любимая? Вот поэтому она их все сама и съест. – Он улыбнулся мне и добавил: – И вообще, она капризуля, когда дело касается еды».

– Ничего себе! – воскликнула Бриджит. – И ты продолжаешь ездить к нему в гости?

Такси остановилось у терминала, и Николас не стал отвечать. К ним сразу же подбежал носильщик в коричневом мундире, забрал чемоданы. На миг Николас оцепенел под внезапным ливнем одновременных излияний благодарности таксиста и услужливого носильщика, причем оба обращались к нему «шеф». Он всегда давал щедрые чаевые тем, кто называл его шефом. Он это знал, и они это знали, так что вели себя как цивилизованные люди.

Рассказ об инжире странным образом помог Бриджит сконцентрировать внимание. Даже когда они сели в самолет, она помнила, что хотела спросить у Николаса.

– А что в этом типе такого особенного? У него фетиш такой, что ли? Ну, ритуальное унижение?

– Мне как-то говорили, хотя я сам не видел, что он заставил Элинор брать уроки у проститутки.

– Ничего себе! – восхищенно сказала Бриджит и крутанулась на сиденье. – Прикольно.

Голубоглазая веснушчатая стюардесса принесла два бокала шампанского, извинилась за задержку и заискивающе улыбнулась Николасу. Ему больше нравились хорошенькие стюардессы в «Эр Франс», а не нелепые рыжие стюарды и степенные нянюшки английских авиалиний. Внезапно его окатила волна усталости, вызванная стерильным воздухом кабины; глазные яблоки и барабанные перепонки чуть сдавило; вокруг простиралась пустыня серо-бежевого пластика, а во рту было сухо и кисло от шампанского.

Радостное возбуждение Бриджит несколько подбодрило Николаса, однако же он до сих пор не объяснил, что привлекало его в Дэвиде. Да он и не горел желанием в этом разбираться. Дэвид был попросту частью того мира, с которым Николас считался. Возможно, Дэвид не вызывал к себе теплых чувств, но производил достойное впечатление. Женившись на Элинор, он избавился от бедности, которая была для него огромной помехой в светском обществе. Еще недавно вечеринки у Мелроузов славились на весь Лондон.

Николас приподнял подбородок с подушки шеи. Ему хотелось подстегнуть гениальное желание Бриджит погрузиться в атмосферу порока и извращений. Неожиданный интерес Бриджит к рассказу об инжире открывал интересные возможности, хотя Николас не совсем понимал, какие именно, но само их существование обещало многое.

– Видишь ли, – продолжил он, – Дэвид был младшим другом моего отца, а я – младший друг Дэвида. По воскресеньям он приезжал ко мне в школу, и мы с ним обедали в «Искусном рыболове». – Заметив, что Бриджит не проявляет интереса к сентиментальным воспоминаниям, Николас добавил: – Его всегда окружала какая-то роковая обреченность. В детстве он прекрасно играл на фортепиано, но у него развился ревматизм, и заниматься музыкой стало невозможно. Он поступил стипендиатом в Баллиол-колледж{20}, однако проучился там всего месяц. Отец отправил его в армию, а он ушел со службы и стал доктором, только никогда не практиковал. Вся его жизнь – героическая борьба с внутренней неугомонностью.

– Фу, тоска, – сказала Бриджит.

Самолет медленно выруливал на взлетную полосу, стюардессы демонстрировали, как надувать спасательные жилеты.

– А их сын – результат изнасилования, – заявил Николас, наблюдая за реакцией Бриджит. – Только никому об этом не говори. Однажды Элинор напилась, расчувствовалась и сама мне об этом рассказала. Она долгое время не позволяла Дэвиду к себе прикасаться, они спали порознь, а потом он завалил ее на лестнице, сунул головой между столбиками перил, ну и… По закону, в браке изнасилования не существует. Вдобавок Дэвид живет по своим законам.

Взревели двигатели.

– На твоем жизненном пути… – громогласно объявил Николас и, сообразив, что его слова звучат напыщенно, продолжил нарочито вальяжным тоном: – Как и на моем, встретятся люди, которые, возможно, слишком жестоки к своим близким, но обладают невероятной притягательностью, и в сравнении с ними все остальные неимоверно скучны.

– Ой, хватит уже! – сказала Бриджит.

Самолет набрал скорость и взмыл в блеклое английское небо.

«Бьюик» плелся по проселкам к Синю под почти ясным небом. Лучи солнца пронзали одинокое упрямое облачко. Сквозь затемненный краешек лобового стекла Анна наблюдала, как края облака сворачиваются и тают от жары. Машина ползла за оранжевым трактором с прицепом, груженным пыльными лиловыми гроздьями винограда; вскоре тракторист великодушно махнул рукой и пропустил «бьюик» вперед. Кондиционер постепенно остужал воздух в салоне. Анна попыталась отобрать у Элинор ключи от «бьюика», но та заявила, что никому не позволяет водить свой автомобиль. К счастью, мягкая подвеска и потоки холодного воздуха несколько притупляли острые ощущения от поездки в машине с Элинор за рулем.

Было всего одиннадцать утра, и Анна с тоской понимала, что день предстоит долгий. Поездка началась с неловкого затяжного молчания, потому что Анна совершила роковую ошибку: спросила, как дела у Патрика. К сожалению, ее материнский инстинкт был сильнее, чем у матери.

– Почему все считают, что доставляют мне удовольствие, спрашивая, как дела у Патрика? Или у Дэвида? – вызверилась Элинор. – Я понятия не имею. Это только им известно.

Анна ошарашенно умолкла и лишь спустя некоторое время решилась спросить:

– Как тебе Виджей?

– Никак.

– И мне тоже. Хорошо, что он уехал раньше, чем предполагалось. – Анна все еще не знала, стоит ли упоминать о размолвке с Виджеем. – Он хотел погостить у того старика, перед которым они все благоговеют. Как его там? Джонатан… Ну, тот, который пишет книги с безумными названиями типа «Космеи и злодеи» или там «Закидоны и купидоны», помнишь?

– Ой, да. Боже мой, жуткий старикашка. В Риме он приходил в гости к матери и нес всякую чушь: «на улицах почкуются нищие» и все такое. В шестнадцать лет меня это просто бесило. А что, этот Виджей и впрямь богат? Он ведет себя так, будто купается в деньгах, хотя по виду не скажешь. Эти его наряды…

– Да, богат, – вздохнула Анна. – Очень богат. У него состояние индустриальных размеров. Разводит в Калькутте лошадей для поло, но сам в поло не играет и в Калькутту никогда не ездит. Вот это богатство.

Элинор помолчала, считая, что способна выдержать конкуренцию в дискуссии на эту тему. Ей не хотелось слишком быстро соглашаться, что не проявлять должной заботы о лошадях для поло в Калькутте – признак настоящего богатства.

– Но ужасно скуп, – нарушила молчание Анна. – Поэтому мы с ним и повздорили. – Ей очень хотелось во всем признаться, но она не решалась. – Каждый вечер он звонил домой, в Швейцарию, и часами разговаривал по-гуджаратски со своей престарелой матерью, а если она не отвечала, то сидел на кухне, кутаясь в черную шаль, как старуха. В конце концов я попросила его оплатить свои телефонные звонки.

– И что?

– Оплатил, только после того, как я на него наорала.

– А Виктор не вмешался? – спросила Элинор.

– Виктор никогда не обсуждает столь низменных тем, как деньги.

Дорога свернула в рощу пробковых дубов; по обеим сторонам теснились деревья с кольцами свежих или застарелых ран на стволах.