Вначале Лукерья с явным недоверием относилась к Любе, упрекала ее в неразумности. "И как это ты могла попасться к ним на крючок? Конфеткой они тебя, что ли, приманили? - бубнила старуха. - Ты только на меня, бабку глупую, не серчай. Я как понимаю, так и говорю. Но коли такое случилось, что же поделаешь? Ребеночка-то береги, он не виноват. Вон какой он становится славный! Пока ему сытно и тепло, а до всего остального ему нет никакого дела".
Люба покорно выслушивала замечания старой женщины и чувствовала в ее словах почти материнскую озабоченность. "Меня пугает, а сама как мать родная заботится обо мне и моем сыне".
Лукерья подолгу могла ворчать на Любу, но никогда не выносила на люди худой славы о ней. Этому, возможно, способствовало и то, что в большинстве домов поселка квартировали немцы.
Однажды ярким солнечным днем Люба вынесла ребенка из избы. На лужайке напротив дома играли в цветах ребятишки, по дороге изредка проходили немецкие солдаты, местные женщины.
Постояв у крыльца, Люба прошла за калитку и, став в тени березы, принялась укачивать сына.
- Ух, какой крикливый, ты гляди... - сказал кто-то за спиной нарочито строгим голосом. И Люба, повернувшись, увидела перед собой высокого парня с полицейской повязкой на рукаве. Ничего не ответив, Люба продолжала убаюкивать неспокойного сына.
- Мужчина, сразу видать по крику, - назойливо продолжал полицай. Ишь, орет как...
- Проходи давай, - неприязненно сказала Люба. - Чего тебе до крика его, сам небось не так еще орал.
- Да вы, дамочка, не беспокойтесь, я ребятишек не обижаю, - улыбаясь, сказал полицай и вдруг шепотом добавил: - Привет вам от отца.
- От отца?.. - повторила Люба, задохнувшись на слове.
- Угу, от Игната Зернова, - подтвердил полицай и громко продолжал: Во, заливается! Ну-ка покажись дяде...
Полицай приоткрыл легкое одеяльце и сунул в складку бумажный пакетик.
- Письмо вам, - тихо сказал он.
- Господи, папа жив, не верится, - сказала Люба.
Затем, опомнившись, удивленно посмотрела на полицая.
- А как же он узнал, где я нахожусь?
- У вашей матери, а ей адрес оставил обер-лейтенант Штимм.
- А вы-то видели папу? - спросила Люба.
- Видел, - ответил тот. - И отца, и ваших друзей.
- Друзей?! У меня еще есть друзья?..
- Отец ваш хотел бы повидаться с вами.
Лицо полицая стало строгим.
- Нам нужно условиться во всем. Есть в этом некоторая сложность.
- Какая же?
- Вы же знаете, всех мужчин призывного возраста немцы забирают и отправляют в лагерь. Так что...
- Да-да, я понимаю. Все не так просто.
- Смогли бы вы, скажем, отлучиться из дома и подойти к лесу? спросил он.
- Нет, это невозможно, сразу спохватятся, - ответила Люба.
- Жаль, - задумчиво сказал полицай. - Ну что ж, тогда придумаем что-нибудь другое. Завтра, в это же время, сообщу...
Полицай поправил одеяльце и, подмигнув утихшему малышу, пошел вдоль дворов.
Взволнованная Люба вошла в калитку.
* * *
Штимм ночь провел один, без Любы, в своей офицерской квартире. В шестом часу утра он разбудил ее. Несмотря на то что его чисто выбритое лицо было спокойно, Люба сразу почувствовала, что Штимм необычайно встревожен.
- Срочно еду в управление, - объяснил он. - Если возникнут какие-нибудь непредвиденные обстоятельства, немедленно дам знать. В крайнем случае, пойдешь к Отто, он будет знать, что делать.
- Что-то случилось?
- Ничего особенного. Полагаю, пойдет речь о формировании новой части для отправки на фронт.
- Значит, ты уедешь?
- Откуда я могу знать, что будет со мной? - с чуть приметным раздражением произнес Штимм. - Армия противника наступает, этого никто не мог предвидеть. Готовятся экстренные меры по стабилизации фронта.
Люба растерянно опустила голову. Штимм быстро взглянул на нее.
- Тебе страшно? - спросил он.
- Да, немного, - ответила Люба.
- Главное помни, что у нас с тобой сын, это самое важное, многозначительно произнес Штимм и, с нежностью посмотрев на спящего малыша, поспешно вышел.
...День был солнечным и теплым. Высоко в небе висели редкие белые облака. За окнами неугомонно сновали ласточки. Они то опускались на наличники окон, то садились на провисшие телефонные провода, протянувшиеся вдоль улицы, и задорно щебетали. По дороге промчалось несколько машин с солдатами, оставив после себя клубы пыли. Затем улица опустела, и наступило затишье. Люба взяла сына на руки, приложила его к груди. К ней подошла Лукерья.
- Может, мне с мальчонкой-то побродить по усадьбе? День-то больно погожий выдался, - сказала она.
- Я сама хотела попросить вас об этом, - ответила Люба. - Сейчас, только накормлю его.
Припав к теплой материнской груди, ребенок жадно тянул ее. Насытившись, он отвалился и довольно заворковал. Люба поцеловала его в обе щечки и бережно передала на руки Лукерье.
Оставшись одна, Люба отворила правую створку окна, выходившего на улицу, а на левую половину подоконника поставила горшок с геранью. Это был условный знак. "А вдруг все это провокация и полицай проверяет меня?" подумала она, вспомнив внезапный ранний приход к ней Франца, и в груди у нее шевельнулось подозрительное чувство. Постояв минуту в нерешительности, она затем выдвинула ящик стола, достала оттуда небольшой пистолет, проверила его и, завернув в носовой платок, сунула в боковой карман платья.
Люба не отрывала взгляда то от одного, то от другого окна. Наискосок через дорогу, возле колодца, стояли две женщины и о чем-то разговаривали. Мимо окна с открытой створкой пробежал какой-то вихрастый подросток, оглянулся и скрылся в соседнем проулке. Через несколько минут из этого проулка вышли трое мужчин и направились к ее дому.
По мере их приближения росло волнение Любы. Сердце ее громко стучало, пересыхало во рту. Первым среди троих она узнала отца и высокого, уже знакомого ей полицая, и вдруг горячая краска стыда и горького отчаяния бросилась ей в лицо, - рядом с отцом шел Виктор.
Высокий полицай еще раз покосился на ее полуоткрытое окно с геранью, сказал что-то отцу и показал Виктору на сад, позади двора. Игнат сорвал с рукава полицейскую повязку и, решительно войдя в сени, открыл дверь в комнату. Люба бросилась отцу в ноги.
