Оказавшись рядом с Хромовым, Сидор озабоченно спросил:
- Что у вас стряслось?
- Ну как что, Сидор Петрович! Неужто мы и в самом деле собственный хлеб будем сдавать своим врагам?
- А что же поделаешь? - уклончиво-испытующе сказал Сидор. - Время такое, никуда не денешься.
- Хлеб не должен попасть в руки врага, - упрямо сказал юноша.
- А ты отдаешь себе отчет, какие могут быть последствия? Насколько это опасно?..
- А на фронте, наверно, еще опаснее, и все-таки...
- Это верно, - согласился Сидор и, немного подумав, добавил: - И все-таки надо отчетливо понимать, что немцы тогда не пощадят многих.
- Знаю, Сидор Петрович, вы меня не испытывайте. Сами их ненавидите, это же факт. Поэтому я и пришел к вам.
- Послушай, Витя, - понизив голос, сказал Сидор. - Вот ты верно заметил, что я ненавижу их, оккупантов, и тех, кто продается врагу. Но ведь одной ненависти мало. Уж если бороться, если биться с ними по-настоящему, то надо действовать с умом. Надо знать, на кого мы можем опереться, кто не струсит. Надо знать и тех, кто готов покориться или уже покорился фашистам, чтобы не налететь на предательство. Понимаешь? И надо умело направить ненависть большинства, умело сорвать уборку хлеба. Понимаешь ты теперь, как все это сложно?
- У нас есть верные люди, Сидор Петрович, - сказал Виктор.
Сидор смял недокуренную "козью ножку" и начал крутить новую. Потом он подал кисет Виктору. Тот неуклюже свернул себе цигарку и тоже закурил. Какое-то время они стояли молча, обдавая друг друга крепким дымом самосада.
- Ну, хорошо, Витя, - первым нарушил молчание Сидор. - Я все продумаю и потом сообщу тебе. Но только помни, осторожность - прежде всего. Это, пожалуй, сейчас, на первом этапе, одно из главных условий.
* * *
Виктор и Люба медленно шли по некошеной траве. Вечер был безветренный. Где-то за деревней лаял пес, да протяжно на чьем-то дворе мычал теленок.
- Я готов был прямо на поле задушить этого фашистского холуя, Якова Буробина, - сказал Виктор. - Он понукал меня, как будто я ему какой-нибудь батрак.
- Я же говорила, фашисты превратят нас в рабов, - сказала Люба.
- Не превратят. Еще посмотрим, чья возьмет.
- А что с ними сделаешь, Витя?
- Мы пока не в силах открыто отказаться от работы, но ведь может случиться гроза или ураган...
Люба не ответила сразу. Прищурив свои карие глаза, она задумалась.
- Ты догадываешься, о чем я говорю, Люба?
- Да, Витя. Об этом стоит поразмыслить.
- Мы уже все продумали.
- Кто это - мы?
- Как кто? Ребята - Борис, Валя...
...Ночь была теплая. Над горизонтом кое-где вспыхивали зарницы. Порывистый ветер тревожно шелестел травами, доносил тонкий медовый запах свежего сена.
Пожелав удачи Борису с Валей и условившись о последующей встрече, Люба и Витя свернули с дороги и очутились среди высокой густой пшеницы. Полновесные колосья шуршали, цеплялись своими колючими усами за одежду.
Искрящаяся полная луна, казалось, опрометью неслась по небу, то ныряя в мутные волнистые облака, то выкатываясь на темно-синие его просветы. И когда над полем разливался голубоватый лунный свет, друзья останавливались и укрывались в хлебах.
Около полуночи, миновав поле, Виктор и Люба вышли на проселок, вдоль которого стояло несколько копен сухого сена. Переведя дух, они осмотрелись.
- Вот здесь, с подветренной стороны, самое подходящее место, - сказал Виктор.
- Да, только давай быстрее, - прошептала Люба.
Схватив по охапке колючего сена, они начали разбрасывать его по кромке поля.
Когда же копна за копной исчезли с придорожного участка, по краю пшеничного поля в разные стороны протянулись две неровные темные полосы.
- Ну как, Люба, готово? - спросил Виктор, стараясь скрыть волнение.
- Только поскорее, - ответила она. - А потом сразу к оврагу и домой.
- Не беспокойся, - приободрил ее Виктор и, присев на корточки, чиркнул спичку.
Зажгла спичку и Люба, приблизила желтый огонек к клочку сена. Затем Люба подалась в левую сторону, а Виктор - вправо. Они еще несколько раз подносили горящие спички к темным полоскам сухого сена, а когда над полем, вдруг затрещав, взметнулся огромный жаркий язык огня и поле, озарившись багряным светом, загудело, кинулись бежать.
Они бежали, а позади, казалось, все выше и выше взвивалась огромная жар-птица с широко распластанными ярко-оранжевыми крыльями. С каждой минутой она все более разрасталась и озаряла полутемное небо. А по сторонам, словно не желая отстать от нее, поднимались все новые и новые горящие стаи. Ветер рвал их перья, разбрасывал по необъятному полю, превращая его в сплошную огненную массу.
Подбежав к глубокому оврагу, отделявшему поле от леса, Виктор и Люба остановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, несколько секунд молча смотрели на поднимающееся зарево. Вдруг Люба вскрикнула:
- Смотри, за лесом горит!
- Значит, и у Борьки полный порядок, - радостно произнес Виктор и, схватив Любу за руку, бросился с нею бежать дальше.
Глава четвертая
Тревожно гудел обломок рыжей рельсы, подвешенный на суку старой липы. Яков Буробин коротко и зло бил молотком, отчего стальная болванка раскачивалась и издавала тягучий надсадный звон. При каждом ударе староста моргал белесыми ресницами и приговаривал:
- Хорьки вонючие, отребье голопупое, ни себе, ни людям!.. Сами беду накликали на свои дурацкие головы!
Тревожный звон, разрастаясь, сеял все больший переполох в селе. Выскакивая из подворотен, лаяли псы, на порогах изб плакали дети, испуганно переговаривались вышедшие на крыльцо женщины.
Появились немецкие автоматчики и начали сгонять жителей на пыльный деревенский пустырь.
Сидор Еремин, почувствовав недоброе, сказал жене:
- Ефросинья, это набатный звон, бежим, забирай скорее мать!
- Куда ж бежать? - растерялась Ефросинья.
- Немедленно с глаз долой! - Сидор уже натягивал на себя на ходу пиджак.
- Сынок, я останусь дома, - сказала его мать, Пелагея. - Мне семьдесят годков... куда я пойду?
- Мама, нельзя оставаться, пойми, я же у них заложник, ни мне, ни тебе от них не сдобровать.
- Меня-то за что они тронут? Ничего со мной не будет, - ответила Пелагея. И, подхватив свою березовую палку, засеменила на улицу.
