– Цыть, нишкни – бабы всполошатся, – зашипел Капитон на внука, потом устыдился своей резкости: внук обиженно поджал тонкие губы. «Мягок душой Илейка, весь в Федюшу. Чуть что – уже и слезы на глазах… Эхе-эхе, не дал нам всем Господь такого крепкого сердца, как у Чуприновых, обделил силой духа…» Привлек рыжеволосую голову внука к груди, неловко провел рукой по нечесаным вихрам.

– Видишь, на сход мужики собираются, Демидову супротивничать будут. И кто знает, не нагрянут ли солдаты из города? Идем, Илья – сила божья, послушаем, о чем умные люди говорить станут.

Из темных сенцев высунулась бабка Лукерья, повязанная чистеньким повойником.

– Ты куда это, старый?

– На кудыкину гору, – недовольно отмахнулся Капитон, крепко хлопнул калиткой.

На деревянной паперти церкви перед тьмой собравшихся мужиков в большом смущении топтался волостной староста Андрей Бурлаков. Здесь же и выборные: Василий Горох степенно оглаживает седую бороду, Михайло Рыбка из-под нахмуренных бровей волком смотрит на демидовскую усадьбу, готов хоть сейчас кинуться в смертную драку, жечь и крушить все кряду, чтоб хозяину оставить черные головешки. Иван Чуприн и Кузьма Петров о чем-то громко спорят: Чуприн неудержимо размахивает руками – так отбиваются от надоедливой июльской мошкары. Кузьма изредка, соглашаясь, кивает головой, будто дятел долбит большим носом воздух.

Первым, требуя тишины, поднял руку Андрей Бурлаков, снял из черного барана мурмолку, обнажил крупную голову. Словно извиняясь за что-то, заговорил перед миром:

– Вот какое дело, мужики. Уведомил меня хозяин наш Никита Никитыч Демидов через приказчика Прокофия Данилыча, чтоб по миновании Благовещенья быть нам всей волостью на работах к Дугненскому заводу. И срок той работе, чтоб к пахоте нам возвратиться, не указует. Потому и собрались мы всем миром. Давайте сообща думать, как поступить теперь нам – ехать ли в работы, к пашне ли инвентарь готовить?

Легкий настороженно-тревожный говор прошел по тесно сгрудившимся мужикам. Вот так спрос невиданный! Хозяин повелел, стало быть, нечего мешкать, ехать надо. И почему это выборные так поздно оповестили, неделю просрочили. Демидов крепко взыщет за такое нерадение.

И вдруг чей-то насмешливый и резкий голос прервал осторожные перешептывания:

– Не в убыток ли будет Демидову две тыщи мужиков блинами с маслом кормить на том заводе? Как бы не разорить нам щедрого хозяина до исподнего белья!

На эту шутку сход откликнулся сперва недружным, а потом почти общим смехом – каковы масленые блины у Демидова в работах, о том всем хорошо ведомо.

Перед сходом выступил Иван Чуприн. Размахивая зажатой в кулаке суконной мурмолкой, громко закричал:

– Доподлинно прознали мы, что мужики Оболенской волости писали челобитную матушке-государыне. И по той челобитной отошли от князя Репнина во дворцовые. Днями был я у оболенских выборных, совета-разума просил. И вот порешили мы сотворить то же – писать ныне от всего ромодановского волостного мира, от всех двух тыщ трехсот мужицких душ, приписанных к заводам, чтоб не быть нам за Демидовым! Потому как владеет он нами не по государеву указу, а по купчей от Михайлы Головнина! Тот Демидов заплатил за нас, за земли с угодиями немалые тыщи целковых. Потому и дерет по три шкуры, возмещая понесенные затраты.

Сход слушал и молчал. Так молчит лес, затаившись в ожидании первого шквала надвигающейся грозы.

– Давайте, мужики, решать сообща свою горемычную судьбинушку. Быть ли нам у треклятого Демидова и дале в послушании, идти ли в разорительные работы. Или писать челобитную государыне-заступнице и просить отобрать нас во дворцовые, пока Демидов не сгубил наше хозяйство под корень?

Какое-то время сход по-прежнему молчал, пораженный смелой бунтарской речью Чуприна, и только близ паперти слышен был надрывный, приглушенный рукавом кашель больного Парамона.

– А что? – вдруг выкрикнул рядом с Капитоном и Клейкой Гурий Чубук, выборный из села Игумнова. Гурий озорно вскинул над курчавой головой кулак с кукишем. – А не поднести ли нам старому Никите пасхальный подарочек – фигу под нос, а?

– Дело! Иного подарка он и не достоин!

– Пусть отведает мужицкого гостинца!

– Ха! Кукиш-то не барский, беленький, а мужицкий, в черноте да в трещинах! – отозвались насмешливые голоса. И Капитон не удержался, стараясь перекричать других, добавил:

– Пущай пьет с ним чай заморский!

И завихрились, полетели над сходом разгневанные выкрики:

– Платил бы за работу по совести, так можно бы и ехать к тому заводу!

– Да еще по хозяйству давал бы возможности справлять все ко времени!

– Скотину от бескормицы перевели вконец! Грудники коровьего молока не видят!

– Какое там молоко! – возвысил снова голос Гурий Чубук. – Каков коровий навоз, и то забыли давно! – И к выборным: – Что толку кричать на ветер. Писать государыне-заступнице! У нее, голубушки, доискиваться управы на Демидова. А нам с сего часа не быть за Никитой-паралитиком! Не быть, хоть и умереть всем!

– Нет больше нашей покорности Демидову! – подхватил Михайло Рыбка. – Хотим во дворцовые. И там нужда, но не такая гибельная. А Демидову набирать себе вольных работных по уговору.

– Вот это верно! – вновь закричал неугомонный Чуприн. – Мы не супротив заводов. Но пусть Демидов набирает работных по уговору. Мы же напишем челобитную и пошлем от себя ходоков в Питербурх. Да принесем клятву на святой иконе – до того времени, пока от матушки-государыни не будет ея собственной руки именного указа, стоять нам заедино!

Михайло Рыбка, не ворочая шеей, шагнул на край паперти, поднял над мурмолкой внушительный кулак.

– А будет так, что Демидов вновь пошлет супротив нас команду бить и вешать, то б тем командам не даваться в руки! Хотя бы и животы положить всем за волю! Согласны ли Крест святой и икону на том целовать, мужики?

– Согласны! – перекрывая всех, глушил Капитона и Илейку горлом Гурий Чубук, ликующий от сознания своей, неведомой прежде, смелости. – Кровью умоемся, но добудем себе лучшую долю!

– Умрем, а Демидову в руки не дадимся!

– Укоротим хвосты аспидам! Довольно Демидову и его приказчикам за нашим хребтом безмерно морды разъедать!

– Уж оно так! Мурмолку не подыщут себе по размеру – щеки дальше ушей топорщатся!

Вокруг засмеялись, а Капитон, обнимая внука за плечи, подхватил:

– Истинно подмечено! Вон хоть наш Оборотень замогильный! Сам себя уже шире стал!

Не к месту вспомнил! Из-за церкви верхом на коне, в сопровождении четырех подручных, выехал демидовский приказчик. Напирая на толпу, он пытался проехать к паперти вдоль срубовой стены с закругленными вверху окнами.

– Поди! Поди прочь! – выкрикивал Прокофий Оборот и взмахивал для острастки витой плетью. – Кто позволил? Что за бунт? Марш по домам! Велю солдат из города прислать. Забыли, дурачье неотесанное, сорок первый год?

Ближние мужики потянулись к мурмолкам, начали по привычке кланяться крутому нравом приказчику.

С паперти донесся суровый, осуждающий голос Михайлы Рыбки:

– Что это вы, мужики, не иначе трясогузки у болота, все в пояс да в пояс? Довольно уже покланялись Демидову и его псам цепным! Хватит былинками гнуться. Полынь и та по осени твердеет, а если и ломится, то сила требуется для этого. – Черные глаза налились злобой, Михайло набычил шею и начал пробираться навстречу приказчику.

Остановился Оборот – толпа перед ним сдвинулась пролазной чащей, послышалось угрожающее сопение ближних мужиков…

«Мой час грядет, – решил Капитон, оставил Илейку в толпе и с трудом стал пропихиваться к Прокофию Обороту, нащупывая через однорядку топор. – Только бы добраться до душегуба…»

Приказчик увидел Капитона по выкрикам и ругани вокруг него, насторожился, всклоченные бакенбарды шевельнулись на желваках. Он осадил жеребца, заставил его пятиться. К тому же чья-то сильная рука стиснула узду у конских губ, развернула и вывела коня из напряженно выжидающей толпы.