– И что ты с ними сделал, Майкл?

– Половину пожертвовал в благотворительный фонд по борьбе с прогрессирующим склерозом, а другую – на помощь детям в Бирме.

– В Бирме?!

– Совершенно верно, сэр! Удачей полагается делиться с другими. А большей удачи, чем служить в лондонском Ritz, быть не может.

Все рождественские вечеринки для слуг много лет подряд устраивались здесь. Их привозили сюда на автобусах из всех резиденций. Получалось что-то вроде корпоратива с елками, подарками, смешными конкурсами и танцами. Диана тоже их любила, хотя сам отель терпеть не могла.

Странно, но он так и не удосужился спросить почему. Самое простое объяснение: она ненавидела всё, что было мило ему. Это была какая-то детская, свирепая ревность, которую он ощутил в полной мере с первых же дней их брака. Поначалу это ему даже льстило: такая безумная любовь! Amour Fou, как говорят французы. Потом он стал от нее уставать, всё больше раздражался на ее манеру никогда на завинчивать колпачки у зубной пасты и разбрасывать свои вещи. А потом их семейная жизнь стала адом. Он так отчетливо помнит день, когда впервые это понял, увидев ее перекошенное ненавистью лицо, еще минуту назад сиявшее ангельской улыбкой. Когда с тревогой узнал ноту безумия в ее голосе.

– Я вас всех уничтожу.

Кого всех? За что? Задавать вопросы в такие минуты было бессмысленно. Можно было только вжать голову в плечи, моля Господа, чтобы тайфун поскорее пронесся и пощадил его, детей и посуду. В эти моменты она была неуправляема. Наверное, если бы он любил ее больше, надо было вести ее самому к психиатру, как с самого начала советовала бабушка. Может быть, тогда бы удалось избежать этих страшных сцен между ними, и тогда, кто знает, она была бы еще жива? И вообще, всё могло бы сложиться совсем иначе? Нет, не могло бы.

Он закурил сигару, меланхолично поглядел в окно.

Они бы всё равно расстались. Он много раз представлял себе, как это будет. Как, пересилив и задушив былые обиды, они начнут нормально, по-дружески общаться. И даже иногда ходить вместе с детьми в ресторан. В тот же его любимый Ritz или ее San Lorenzо. Чтобы все видели, что у них всё нормально, что обиды и ненависть остались в прошлом. Почему у них это не получилось?

– Потому что ты с самого начала врал мне, что ее не будет в нашей жизни. А она была, есть и будет всегда, пока вы все не сдохнете. Но в любом случае ты можешь быть спокоен, я сдохну раньше вас всех.

Зачем он опять вспоминает эти ее слова, прокручивает в памяти их мучительные объяснения? Почему она всё время кричала про смерть, желала смерти ему, себе, всем? Теперь он понимает, что обижаться на это было бессмысленно, как на проклятия, которыми обмениваются дети во время игры. Они же тоже кричат “сдохни”, “сдохни”… Наверное, она и в тридцать оставалась маленькой брошенной девочкой, которой она не переставала себя чувствовать с тех самых пор, как ее мамаша сбежала из родового поместья от мужа и четырех детей. Та еще была семейка! Надо было думать об этом раньше. Но, когда они поженились, ему уже было тридцать два. Отец требовал пресечь нехорошие слухи, которые о нем распространяли недоброжелатели. Тем более ему тогда стало окончательно ясно, что он никогда не сможет жениться на той, которую по-настоящему любил, ему стало всё равно. И он просто сдался под напором отца: “Женись, женись! Тебе нужна своя семья, нужен наследник. Это твой долг”. Вот они и стали оба заложниками долга. Что из этого получилось, все знают. Двое детей и много разных неприятностей.

– Ты что-то загрустил? – услышал он у себя за спиной любимый голос. – Теперь понимаешь, почему я так не люблю свой день рождения. Одни проблемы!

Если бы тогда постоянно он не слышал этот голоса, он бы повесился. Она была рядом, даже когда оставалась далеко. Все думают, что она была причиной его развода. В разгар скандала, когда она случайно зашла в универсам, какие-то сумасшедшие бабы забросали ее булочками. Ужасно! Два года она не могла нигде появиться, чтобы не стать объектом проклятий или злобных выпадов. Ей в лицо бросали оскорбления, в глаза называли разлучницей. А она только улыбалась, глядя на обидчиков своими пронзительными серыми глазами, отмахиваясь от журналистов, как от назойливых мух. Держалась прекрасно.

Как умеет только она держаться в седле на охоте: спина прямая, осанка, поводья натянуты, шпоры позвякивают. Никаких обид, ни единого слова раздражения или неудовольствия. Кто бы мог за ней угнаться? Кому дано было ее приручить?

Поначалу Диана даже пыталась с ней сразиться. Ведь она была моложе и красивее. Но она была неумехой, боялась лошадей, препятствий. Не умела общаться с людьми их круга. Ее любимый контингент – блаженные, больные, геи. Те, кто находится на самом дне. Тут ей равных не было: само участие, доброжелательность, терпение. Только в ночлежках и хосписах она чувствовала себя королевой. Он много раз задавал ей один и тот же вопрос: зачем ты всё время туда ходишь?

– Мне надо видеть, что кому-то хуже, чем мне, – огрызалась она.

В полной мере он сможет оценить ее слова, когда будет стоять в отделении морга Парижского госпиталя в Нейи над ее бездыханным телом. Она лежала на цинковом столе красивая, спокойная и безмятежная, какой в жизни никогда не была. Может быть, только однажды, когда родился их старший сын и им казалось, что теперь, когда их трое, всё пойдет совсем иначе и они смогут быть счастливы. Напрасные иллюзии. На самом деле стало всё только хуже.

По иронии судьбы свой последний вечер Диана провела с другим мужчиной в парижском Ritz. Когда-то он там тоже бывал. Любимый отель его прапрадедушки. Есть фотографии, как он туда подъезжает в экипаже, а вся Вандомская площадь запружена людьми под завязку. Лондонский Ritz ему всегда казался более уютным, домашним, больше приспособленным для нормальной жизни. А в Париже даже официанты выглядели как премьер-министры в изгнании. Слишком много пафоса, французского высокомерия и буржуазного лоска. А он любил потертые вещи, потускневшее сияние старой позолоты, идеально начищенную, но чуть потрескавшуюся от старости мебель, скрип дубового паркета.

Диана задыхалась от старых вещей. Она всё время норовила что-то выбросить, куда-то их спрятать или отдать прислуге. Тогда ей становилось как будто легче. Она снова могла дышать, улыбаться, ворковать по телефону. Но длилось это недолго. Он научился угадывать приближение новой грозы по визгливым интонациям в голосе или нервному подъему, который невольно передавался ему, заставляя быстрее ретироваться из дома под каким-нибудь предлогом. Увы, не всегда это было реально, особенно во время их зарубежных вояжей или поездок по стране, когда они были принуждены по многу времени проводить вместе. В какой-то момент появились раздельные спальни. Но и это не спасало от ее бесконечных придирок, истерик и скандалов.

И всё же зачем в тот последний августовский вечер она поехала в Ritz? Неужели во всём Париже не нашлось места укромнее, если уж ей так надо было спрятаться от всех, став невидимой для папарацци? Но в том-то и дело, что быть невидимой она ни секунды не собиралась. Ей надо было по-прежнему присутствовать в его жизни. Как угодно! Обложками глянцевых журналов, новостью в ежедневных СМИ, глядеть на него укоризненным, волооким взором с экранов телевизоров и мониторов. Казалось, что Диана стала всепроникаемой и вездесущей. Особенно после своей смерти. Парижский Ritz станет ее мавзолеем. Наверняка там до сих пор витает ее дух, а в бесчисленных зеркалах мелькает ее загорелая красота. Никогда в жизни он не переступит его порога. Как, впрочем, и вряд ли когда-нибудь доберется до того острова в центре искусственного озера, где ее похоронили, сделав могилу совершенно неопознаваемой даже для противоминных искателей. Так распорядился ее брат. Дети там несколько раз бывали. Он нет.

А вот лондонский Ritz – это его территория. Территория жизни и любви. Именно здесь он решил праздновать юбилей любимой женщины. Именно тут они впервые появятся вместе рука в руке для прессы, публики и всего мира. Пусть говорят и пишут что хотят! Если кому-то их история еще интересна. Больше он не будет ни с кем ничего обсуждать, а сделает так, как считает нужным.