Плюхнувшись на диван перед телевизором, Женя начала наблюдать рассеянно за процессом преобразования очередной золушки-замухрышки в прекрасную и модную королевну, которая и сама себя в конце передачи не узнает, а только взвизгивает удивленно, глядя в зеркало. А потом разгуливает в новых стильных нарядах по подиуму, якобы поражая двух девушек-ведущих своей этой расчудесной трансформацией. Вот ей бы так. А то у нее все наоборот нынче получается – из королевны в золушку. Шубу-то, хочешь не хочешь, все равно продавать придется.

Она снова вздохнула коротко, погрузившись в грустные свои денежные думы. А может, у подруг подзанять? Но они тоже девушки небогатые, самую что ни на есть среднюю зарплату получающие. И у них тоже проблемы, тоже семьи. И семьи полные, между прочим. Что у Аси, что у Маши. А у Аси так вообще трое детей… И мужья у них совсем не олигархи. Можно еще, конечно, у Юрика попросить. То есть у Юрия Григорьевича Караваева, конечно. Чего это она вдруг так о нем панибратски подумала – Юрик. Не брат и не сват он ей, слава богу! Да, у него попросить можно. Но не нужно. Эта мысль сразу отметается, как неприемлемая и отвратительная. Фу, даже думать неприятно – все передернуло будто внутри. И как это ее угораздило в эту нехорошую историю с Юриком вляпаться, то есть с Юрием Григорьевичем Караваевым, уважаемым коллегой-сослуживцем? От отчаяния после развода, наверное. Ну да, от отчаяния. И от страха. Этих двух злобных помощничков, страх да отчаяние, и звать не надо, они сами приходят и руководят поступками, за которые потом перед собой стыдно бывает. А насчет денег… Денег бы Юрик точно дал, в этом она не сомневается. Хотя и ему тоже зарплата на фирме к Новому году не светит, это ж понятно. Но он бы точно расшибся вусмерть, а денег для нее бы добыл. Ладно, проехали. Ишь, про Юру она вспомнила… Кое-как из этой истории выкарабкалась, а туда же. Продолжения ее, что ль, захотела? Нет, не приведи господь… Лучше уж шубы навсегда лишиться.

Резко оторвав спину от диванной подушки, она притянула к себе телефонный аппарат, набрала знакомый номер. Будто одобрив Женино окончательное решение, аукуба японская тоже ожила вдруг, золотые листья качнулись чуть, плеснув на нее немного золота. Вот, мол, все, что могу… Спасибо, аукуба японская. Только ты меня и понимаешь. Если б еще золото твое настоящим было, цены б тебе вообще не было.

– Але! Говорите! Слушаю! – Оксанкин хохляцко-торопливый голосок будто пнул Женю в ухо, заставил вздрогнуть после долгого пиликанья пустых и длинных гудков телефонного ожидания.

– Ой… Это я, Оксан! Привет! К тебе сейчас можно?

– Женька, ты, что ли?

– Ну да, я.

– Не, Жень, сейчас никак. Сейчас Гоги ко мне завалится! Помнишь Гоги? Толстый такой, с лысинкой? Мы как-то с ним из лифта выходили, а ты как раз дверь квартиры закрывала…

– Ой, ну откуда ж я помню, Оксан? Их, всех твоих, и не упомнишь… А когда мне зайти можно? Я вот шубу тебе хотела предложить…

– Ага, поняла… Слушай, а давай мы так поступим… Ты давай завтра приходи! Он, по-моему, и на завтра планирует остаться, воскресенье же… Вот ты со своей шубой как раз и нарисуешься! А уж я разыграю все, как по нотам. Идет?

– Хорошо, Оксан. А в котором часу примерно мне надо рисоваться?

– Ну, это я не знаю… Это как карта ляжет… А давай я тебе позвоню, ладно? Ты завтра никуда из дому не уйдешь?

– Да нет вроде.

– Ну вот и хорошо! Значит, жди звонка! Только в дверь звони понастойчивее, понастырнее так, да поизвиняться потом не забудь, что вроде ворвалась некстати в нашу интимную обстановку.

– Ладно, я попытаюсь, конечно. Я ведь та еще артистка – из того самого погорелого театра.

– Ну все, пока, Жень. Некогда мне, сама понимаешь.

– Пока, Оксанка. Успехов тебе на сексуальном фронте.

– Ой, ну скажешь тоже. Хотя я и не обижаюсь, ты же знаешь! Мы девушки не гордые, чем можем, тем и зарабатываем.

Женя положила трубку, медленно поднялась с дивана, прошла в прихожую. Шуба выглянула сиротливо из чуть приоткрытого шкафа, блеснула черно-оранжевым красивым мехом. Жалко. Конечно, жалко. Как бы там жизнь бабская ни поворачивалась, а шуба для любого женского самолюбия – здорового ли, раненого ли – вещь хоть и не самой первой необходимости, но жуть какая приятная.

Все воскресное утро Оксанка не выходила у Жени из головы. И не потому, что звонка она ждала от бедной своей соседки, а вообще… Хотя и под большим вопросом было, конечно, то обстоятельство, кто из них на сегодняшний день более бедная – Оксанка или сама Женя. Это с какой колокольни судить опять же. Если с колокольни наличных денег – то в Оксанкином кошельке их побольше на сегодняшний день наверняка числилось. Это уж как пить дать. А вот насчет всего остального, святого-морального и жизненно-женского, то тут, пожалуй, Оксанку ей и в самом деле пожалеть стоило. Потому как жизнь у девчонки шла ой как неустойчиво. Будто и не шла, а по льду скользила. Хотя при определенной сноровке можно так долго скользить себе и скользить, не упав ни разу. А можно и на ровном и твердом месте упасть и голову себе расшибить насмерть.

С девушкой этой она познакомилась год назад – Галина Васильевна ее привела, соседка по лестничной площадке. Вот, сказала, Женечка, сдаю я свою квартиру по причине пенсионной денежной немощи, к сестре в деревню жить уезжаю. Ты уж тут, сказала, присмотри за всем, чтоб все в порядке было, чтоб соседи потом не жаловались. Оксанка ей тогда ну очень не понравилась! Волосы белобрысые всклокочены, грудь из декольте наружу вываливается, глаза круглые так и шныряют вокруг наглым любопытством. А потом ничего. Потом Оксанка прямо не по дням, а по часам пообтесалась вся как-то, похорошела-выхолилась, достоинство какое-то особенное приобрела. Правда, куражным слегка было это достоинство, наигранным, попахивало от него обыкновенной и пошлой продажностью. Но в общем и целом ничего оказалась девчонка. Женя даже подружилась с ней слегка. А когда выяснилось, что на шее у этой девчонки сидят мама с бабушкой да сестренки малолетние, проживающие в далекой и бедной Донецкой области, то и совсем Оксанка полного Жениного уважения удостоилась. Тем более что окончательно на путь древнейшей профессии, неблагодарный и грязный, эта блондинка умудрилась-таки не встать. Была она скорее удачливой гетерой, или гейшей, или как там еще эту полупрофессию можно назвать? Как Оксанке это удалось – Женя и не вникала. Просто собрался со временем около девицы круг одних и тех же мужчин-покровителей, наделенных одним и тем же родовым отличительным признаком. Все они, эти покровители, были, как теперь говорят, явные лица кавказской национальности. Довольно, надо сказать, приличные лица. Попадались среди них и очень симпатичные, слегка интеллигентные даже. С глазами черными, умными и сметливыми. И с печатью на лице и во всем остальном облике достатка денежного. Видимо, было что-то такое в Оксанке тоже отличительное, что их очень даже к ней привлекало, этих богатых смуглых покровителей. Прямо отбою у нее от них не было. Некоторые даже, бывало, и надолго задерживались, но Оксанка этого не любила. Говорила, что праздник проводить с кавказским человеком – это одна песня, а вот жизнью обыденной жить – совсем другая. В обыденной жизни, мол, денег от него хороших не стребуешь и маме с сестренками в Донецкую область не пошлешь.

Вздохнув, Женя тряхнула головой, попытавшись отогнать от себя эту проклятую мысль. Вот все на этих деньгах замешано, леший бы их побрал! Ну никак без них, и все тут. Положи, как говорится, на этот алтарь честь свою, а денег заработай. И что с этим делать – никто не знает. Вот хоть ту же Оксанку взять. Конечно, могла бы она и продавщицей в палатку устроиться, копейки там зарабатывать. Зато и честь бы свою соблюла, конечно. Ну, а дальше-то что? Куда она потом с этой честью? В посылку ее запаковала бы и в Донецкую область отправила? Вместо денег? Вот бы сестренки обрадовались.

Или вот недавно они с Аськой и Машей про двух своих одноклассниц интернатских сплетничали. В том интернате, куда бабушка Женю временно определила, заболев неожиданно, много всяких девчоночьих судеб-историй у нее перед глазами промелькнуло. Хоть и пробыла она там год всего, а на всю жизнь запомнилось. Там она, кстати, и с Аськой подружилась. И с Машей тоже. И те две девчонки с ними тоже учились. А потом оказалось, что девчонки эти, их одноклассницы, завели себе детей сразу после интерната, и отцов у этих детей никаких рядом и близко не оказалось. И помощи родственной – тоже никакой. И жить им негде было. Самые рядовые, кстати, истории. В них обычно интернатские да детдомовские девчонки и вляпываются, как самостоятельной жизни хлебнут. Потому что верят всем безоглядно. И в любовь бросаются так же – безоглядно. Наверстать пытаются ее с детства сиротского нехватку. В общем, хоть плачь этим одноклассницам оказалось, хоть волосы на голове рви. Одна и начала их рвать помаленьку, то есть ходить да обивать в материнском своем одиноком плаче пороги всяких собесов да фондов и бить на этих порогах себя в грудь кулаком – помогите, мол, порядочной молодой матери, которая честью своей дорожит и на путь легких заработков ну никак вставать не хочет. А другая пороги не обивала. Другая, чтоб себя и ребенка своего прокормить, как раз на этот путь легких заработков и встала, потому что другого пути да выбора у нее и не было. Это потом уж выяснилось, что ребенка своего на этих нехороших приработках она и впрямь подняла худо-бедно, и даже комнатуху в коммуналке себе купила – какое-никакое, а жилье все-таки. И мальчишечка у нее такой славный растет… А та, первая, которая сильно себя в грудь кулаками била да призывала всех восхититься ее честностью женской, ребенка своего в детдом сдала. Воспитывать-то его не на что было. Зато с честью своей незапятнанной навсегда осталась. И больше ни с чем. Вот и рассуждай теперь, кто есть из них мать более честная да порядочная. Хоть зарассуждайся, а от факта прямого все равно не уйдешь. Раз не родилась ты с серебряной ложкой во рту, взвешивай на весах честь свою и не честь – и выбирай… И не поможет тебе никто в этом выборе. Они тогда, конечно, долго с Аськой да Машей на эту тему спорили, чуть не поссорились даже. Слава богу, хоть к одному общему выводу пришли – нельзя никого судить огульно. Вот и она Оксанку не судила. Один бог ей судья… Только чего ж она не звонит ей так долго? Передумала, что ль? Или забыла, может? Господи, хоть бы не забыла.