Итак, мы смогли выкупаться и умыться, и доставило это нам немалую радость. Вода, которую мы потом выливали в выбитую в скале круглую дыру, была как река после паводка: мутная и илистая, воду почти не напоминая.
На подворье царило судорожное оживление. Вдоль стены рядком расставили столы на козлах из бревен, везде было полно людей, спешащих с узелками в руках. Главным образом, к столам несли плиты соли, которые мы привезли из Амитрая, и другие товары нашего каравана. Вальгарди тотчас же приставил нас к работе, указывая на всякие вещи свернутым бичом. Мы перенесли деревянный стол, а потом поставили над ним навес из жердей, накрыв их матами, сплетенными из тростника. А потом он приказал нам носить соль, кувшины благовоний и шкуры: мы укладывали их под столом и на столе, в то время как Н’Деле под присмотром хозяина развешивал складные железные весы. Потом он приказал нам принести длинную деревянную лавку и сесть на ней рядком. Что еще страннее, рядом с нами поставили наши корзины путешественников, поскольку это их обычай – продавать невольника с тем, что тот имел при себе, и он по праву может это оставить. Оружие, что он нашел во вьюках, посчитал, должно быть, частью товара, оставленного ему караваном, и никак с нами не связал, а потому он, ни о чем не подозревая, просто развесил его под козырьком своего прилавка.
Потом из-за туч вышло мрачное, дарующее совсем немного тепла солнце, и мы поняли, что пришел полдень. С утра в крепость входили и въезжали чужаки, кружили между прилавками и смотрели на выложенные товары. Однако никто ничего не покупал.
Потом появился Ньорвин и принялся говорить с нашим господином, который дал ему несколько монет.
– Все амитрай и кебир-человек идти с я. К Старику Говорить-Закон. Ньорвин услышать старик и сказать амитрай, как быть.
Мы пошли на суд, то есть перед лице маленького, худого старика с длинными седыми волосами и бородой; старик сидел, закутанный в плащ, на бочке, с рогом в руках. Сперва нам приказали назвать свои имена, которые юноша со старательно зачесанными волосами, сидящий у стоп старика, записал тростниковой палочкой на большом куске белой коры угловатыми знаками.
– Зачем купцы продать амитрай и кебир-человек? – спросил Ньорвин.
– Мы наемники, – ответил я. – Мы охраняли караван, а они решили, что лучше нас продать, чем платить. Потому что не боялись обратной дороги без охраны, поскольку идут они далеко от проторенных путей. Они отравили нас водой онемения и связали.
Ньорвин наклонился, нахмурившись, надо мной, пока я говорил, и казалось, что изо всех сил старается понять, что я сказал. Повторил беспомощно: «наймиками», но стоящий рядом муж подсказал ему. Старик тоже что-то сказал, и, пожалуй, они поняли.
– Амитрай и кебир-человек быть когда-то невольник? – снова спросил Ньорвин, скрещивая руки в запястьях и сжимая кулаки, будто подставляя их под веревку.
– Все мы – свободные люди, – ответил я гордо.
– Мужчина-дитя говорить за всех амитрай и кебир-человек? – спросил он, указывая на меня. Мы кивнули.
– Теперь не врать, потому как бить больно. Кто-то бить моряк Смарсельстранд люди?
Я ответил, что мы никогда не сражались с Людьми-Медведями, а Ньорвин покачал головой.
Старик почесал голову, а потом прикрыл глаза и принялся раскачиваться на бочке; даже показалось, что он уснул.
Мы беспомощно стояли, а потом Ньорвин протянул руку, чтобы встряхнуть его за плечо, и тут дед открыл глаза и что-то проговорил скрипящим, четким голосом.
– Закон говорить: вы не взяты в плен на война. Вас продать другие люди. Кебир-люди хороший, все амитрай – нехороший. Теперь год осень. Дадут тавро лист осень и цифра пять. Теперь болеть. Не вырываться и не биться, потому что тогда держать долго, пока невольник не упасть от боли.
Потому принесли корзину с углями, откуда торчали железки, заканчивающиеся знаками, как тавро для скота, только меньшие, ими нас и заклеймили. Мы не вырывались, зная, что ничего не сможем сделать, но все равно два больших Человека-Медведя держали нас за руки. Они приложили нам к плечам два знака, один в форме листка, и второй, что выглядел как ветка с отростками. Они держали железо недолго, едва лишь несколько мгновений. Мне удалось не вскрикнуть, но при втором клеймлении слезы потекли у меня из глаз, хотя я и не намеревался плакать. Н’Деле, казалось, ничего не заметил, Сноп только зашипел сквозь зубы, а Бенкей долго обзывал всех любителями ослиц, сынами шлюх и еще всякими словами, многих из которых я и не знал.
Боль была ужасной, и мне казалось, что рана прожигает руку насквозь и скоро проступит на другом плече. Ньорвин дал мне кубок холодной воды и посоветовал вылить на ожог, но это помогло лишь на миг, а надетая рубаха принесла еще больше боли. Потом мы вернулись к нашей лавке, где Вальгарди отвешивал кому-то отломленный от плиты кусок соли. Покупатель заплатил двумя серебряными монетами, и я понял, что Н’Гома Мпенензи прав, инвестируя именно в эту приправу, поскольку в стране Людей-Медведей она была дороже ниссамских благовоний.
Вальгарди не понравилось то, что он услышал, и некоторое время он спорил с Ньорвином, но после попросил у того прощения. Потом велел, чтобы Ньорвин постерег его лавку, а сам отправился ругаться со стариком, но, похоже, так ничего и не добился.
Потому мы сидели подле навеса, а Вальгарди, в конце концов, надел на нас железные ошейники с цепью: скорее, чтобы было видно, что мы рабы, чем для чего иного, поскольку ошейник был заперт лишь на палочку. Покупателей было немного, казалось, что они только начинают приезжать в городок и что интересует их лишь соль. Несколько раз кто-то говорил нам встать и снять одежду, а потому дальше мы сидели обнаженными, укрытые лишь наброшенными на спину плащами. Мужчины жестко толкали нас и щупали мышцы или заглядывали в зубы, а женщины совершенно бесстыдно щипали за ягодицы и осматривали наше естество, поскольку эти люди живут совсем как волки и не знают никакой скромности.
Однако до вечера не продали ни одного из нас, и мы уже начали опасаться, что теперь погибнем. Но пришел Ньорвин и уселся рядом на табурете.
– Не быть еще напуган, – заявил. – Первый день ярмарка всегда мало людь, все только соль и соль. Завтра лучше день, лучше купец, много гильдинг, много людь. Купил оружие, материал, благовония. Теперь: что уметь делать?
Однако мы не знали, что на это ответить, и Ньорвин отставил свой кувшин и принялся изображать всякое разное.
– Что уметь? Копать? Играть музыка? Лечить больной, слабый? Петь? Стрелять? Рубить меч? Делать еда? Сапоги? Что уметь хорошо? Что уметь ребенок-мужчина? Как звать?
– Я Теркей, – ответил я, решив не открывать своего кирененского имени. – И я резчик. Еще умею играть на ситаре и флейте, умею писать и читать, – говоря это, я показывал руками, а Ньорвин поглядывал на меня из-за кубка.
– Играть музыка, очень хорошо. А что есть резчик?
Я указал на один из наших мечей разведчика – короткий, чуть искривленный ясарган, которым поигрывал Вальгарди и, похоже, был не прочь оставить себе. Ясарган принадлежал Снопу и на нем был медью напылен знак «Молниеносного» тимена пехоты.
– Кузнец? Делать ножи?
– Умею, – кивнул я. – Но резчик делает украшения на железе. Умеет шлем, умеет панцирь.
Ньорвин что-то сказал Вальгарди, и оба они с недоверием покачали головами, а потом обратились к остальным.
Сноп, как любой кирененец, имел посвящение в ремесло, но делал лодки, что непросто показать руками.
– Делать корабли? Кнар?
– Корабль большой, – объяснял Сноп. – Много людей. Хорошо умею лодку. Лодка маленькая, корабль большой. Понимаете?
– Утка… – повторил неуверенно Ньорвин. – Маленькая лутка?
Сноп сделал вид, что гребет веслами и обвел вокруг себя ладонями:
– Лодка.
Ньорвин просиял и выкрикнул что-то вроде «снекья-мактар», указывая на Снопа, а потом пересказал это Вальгарди.
Н’Деле и Бенкей не были ремесленниками, но прежде чем вступили в армию, Н’Деле торговал, как и любой кебириец, обрабатывал землю и охотился, но не был уверен, пригодятся ли его умения в этой стране, а Бенкей мрачно заявил, что делал множество вещей, но сведения о многих из них предпочел бы сохранить для себя. В конце концов решили, что оба они охотятся, Н’Деле умеет ловить рыбу, а Бенкей – ремонтировать обувь и одежду, а также стрелять из лука, что в принципе мог всякий солдат. Ньорвин же хотел узнать, умеет ли Н’Деле драться. Выспрашивал об этом разными путями, но Алигенде выкручивался, поскольку мы условились скрывать наши боевые способности. Наконец оказалось, что Ньорвин имеет в виду какие-то соревнования и бой без оружия, потому Алигенде признался, что немного дерется, поскольку в его племени этому учатся все, до женщин включительно.
