Михаил остановился и, развернувшись, держа седло на плече, огляделся. Никто из посторонних не обращал на них внимания, все проходили мимо, но все-таки он шикнул:

- Тихо ты - Исуса-то поминать. - А вздохнувши, молвил: - Никогда не думал, что меня сведет судьба с этим нехристем.

- Помнишь, как все наши поклялись отомстить ему за басурманство? спросил Тереха. - Мы только двое остались живы: ты и я.

- И што же нам с ним делать? - настороженно спросил Михаил, продолжая посматривать по сторонам.

- Заколем - и все тут! - заявил решительный Тереха.

Михаилу не хотелось приниматься за это богомерзкое дело, да понимал другого выхода не было. Салех знал о Маняше, преследовал Кокечин, над всеми ними висела угроза большой беды, может быть, даже смерти. Он сказал:

- Это всегда успеется. Тут надобно придумать што-то еще. Более надежное.

Тереха поплелся в становище, а Михаил зашагал в ставку к Кокечин. "Нечего тут делать. Ну их всех. Убегем - и все! - думал он, возбужденно размахивая руками. - Пускай гонятся, ежели пожелают. Мы тож не лыком шиты".

Глава сорок пятая

Быстрая ходьба отвлекла Ознобишина от мрачных мыслей, разгладила на лбу морщины и придала лицу прежнее серьезное выражение. Подойдя к юрте Кокечин, он не стал предупреждать о своем приходе, а сразу растворил дверь и вошел. В круге света, падавшего сверху на ковер, сидели Кокечин и Маняша. При виде его девушка вскрикнула и бросилась к нему, сияя радостной улыбкой.

Смутившись от столь внезапного порыва, Михаил прижал её легонько и отстранил.

- Извелась она без тебя, Мишука, - сказала китаянка.

Горькая улыбка тронула её припухшие яркие губы: откровенно выраженное чувство девушки радовало и печалило её одновременно. С тех пор как Маняша поселилась у неё в юрте, Кокечин полюбила её, как младшую сестру, и совсем не ревновала её к Мишуке, наоборот, учила тому, чего та не могла знать по молодости лет. Кокечин хотела сделать Мишуке приятное и поэтому не препятствовала Маняше ходить в степь. Эта молоденькая хорошенькая девушка, созревшая для любви, была его соплеменница, а на чужбине - Кокечин знала по себе - это вдвойне приятно, поэтому она и радовалась тому, что двое близких ей людей могли быть счастливы. А огорчалась оттого, что Мишука, её Мишука, становится другим, уходит от нее, вот и сейчас, хоть и рядом стоял, а был уже далеко, и она это очень тонко чувствовала.

Он сказал, хмурясь, не смотря ни на кого из них:

- Все. Уезжаем мы.

- А как же Салех? - напомнила Кокечин.

- Ну его... этого Салеха. Не желаю из-за такой гниды грех на душу брать. - И, бросив короткий взгляд на Кокечин, сказал: - Тебе тута оставаться тож никак нельзя. Едем с нами. Чего уж там. Как-нибудь доберемся.

Черные глаза Кокечин блеснули счастливой слезой, ей было приятно слышать Михаиловы слова и сознавать, что о ней он тоже подумал, но благородное чувство взяло верх - всегда, даже за маленькое добро она платила добром большим, и тут, мягко возражая, она не поступилась своим правилом:

- Что ты, Мишука! Ты хочешь нас всех погубить. Наоборот, мне нужно остаться. Как только вы отъедете, я тоже сбегу. Пусть они за мной гонятся. Но им Кокечин не поймать. Переберусь в Сарай. Туда Саид, надеюсь, не сунется. А вы тем временем далеко будете.

Михаил взял её левую руку в свою и сжал теплые тонкие пальцы.

- Не боишься?

Она засмеялась смущенно и небрежно махнула свободной рукой.

- Ничего не боюсь. Пройдет.

Михаил обратился к Маняше:

- Слушай хорошенче. Может, перед отъездом свидеться не придется. Стало быть, надобно договориться наперед. Отъезжать будем поразно. Мы - рано поутру, ты - днем. Поскачешь за нами по большаку. Все время на север. Запомни: у холма, на котором баба каменна стоит, ждать будем. Ночь, день. Не тронемся с места, покуда не приедешь. Так што постарайся.

- Я утром покажусь Саиду и сразу назад. А пополудню поскачу за вами.

- Хорошо. Бог даст, все сладится. Когда отъезжать, дам знать. Терпи, Маняша. Недолго осталось.

На этом они расстались, но ушел Михаил с тяжелым сердцем. Ночь провел без сна, поднялся поздно, с головной болью, в унылом расположении духа. На весь окружающий мир смотрел без радости, да и чему было радоваться? День тусклый, тихий, наводящий тоску. Тяжелые, сплошного серого цвета тучи так низко висели над землей, что казалось, давили на плечи, мешали вздохнуть полной грудью. Обхватив голову руками и поставив локти на колени, Михаил смотрел мимо своих ног, на траву. Вдруг под подошвами сапог он рассмотрел свежие пятна крови, отодвинул правую ногу и увидел ещё несколько пятен, с подозрением покосился на Костку. Тот, на корточках, мешал деревянной ложкой в котле, в котором булькала мясная похлебка.

- Барашка, што ли, заколол?

- Не-е, - отвечал тот, облизывая ложку и причмокивая от удовольствия губами.

- Откель крови столь?

Костка склонился и тоже стал смотреть на землю, указал рукой:

- Вот еще!

Они удивленно поглядели друг на друга, и у Михаила сжалось сердце от нехороших предчувствий. Он огляделся.

- Где Тереха?

Костка пожал плечами; светлые, как льдинки, глаза его выражали недоумение.

- Тут все вертелся, да нож о камень точил, да пробовал на палец. Плюнет и опять точит.

- С пальца столь не натечет. Тут што-то другое.

Мимо проходил босоногий, в одном халате, мальчик-пастушок Ибрай, погоняя двух безрогих коз прутом.

- Эй, Ибрайка! Тереху не видал ли?

- Давно видал. - Мальчик махнул в степь прутом: - Туда пошел. Быстро пошел. Все оглядывался.

Михаил мигом вскочил на неоседланного коня, который пощипывал травку поблизости, Костка на другого, и они стремглав поскакали по степи. Проехав некоторое расстояние, они перевели своих коней на шаг.

Терехи нигде не было видно.

- Куда же он подевался, черт?

И, ругаясь, сплевывая, грозил:

- Ну, морда, попадись только!

Костка спрашивал:

- Да што ты волнуешься так?

- Да знаешь ли, што он удумал-то? Салеха убить - вот што.

Прибыв в ставку, они долго ездили взад-вперед по окраине, поджидая Тереху, раза два проехали по базарной площади. День был торговый, народу набралось много, со всех сторон скота нагнали - не счесть. Теснота, шум, крики. Как в этой толчее разглядеть худенького, маленького Тереху в сером чекмене и меховой шапчонке? Таких, как он, много сновало туда-сюда, мелькало перед глазами. Просмотреть было не мудрено.

Солнце склонилось к закату; и, притомившись, проголодавшись, они решили покинуть ставку. Они поехали по одной грязной широкой улочке. К их удивлению, она вдруг оказалась запружена возбужденным пешим и конным народом. Михаил спросил бородатого пастуха в высоком суконном колпаке: что случилось, почему собралось столько людей?

- Убийцу дервиши растерзали.

- Какого убийцу?

- Что купца-мусульманина зарезал.

"Неужто Тереха? Господи Боже, спаси и защити!" - подумал Михаил в отчаянии, соскочил с коня, передал повод Костке, а сам стал пробиваться вперед, к тому месту, где над толпой колыхались острия копий ханской стражи. На открытой площадке, вокруг которой струился ручеек идущих друг за другом мужчин, лежал навзничь, раскинувшись, мертвый человек. Стражники подпускали желающих взглянуть на убитого, спрашивали:

- Знаешь ли? Кто таков? Чей раб? Проходи, не задерживайся!

То был Тереха, истерзанный, забитый, изуродованный. Михаил признал его по полоске шишковатого лба - единственное место на лице, оказавшееся нетронутым, - по сапогу, оставшемуся на правой ноге, и по куцей бороденке, торчащей кверху, - все остальное было превращено в красно-серое месиво. Бросилась в глаза красная запекшаяся рана на ладони левой руки, которую и маленький сгорбленный старичок-мулла, стоявший рядом с Михаилом, заметил:

- Этот раб - хитрей шайтана. Тамгу-то с ладони срезал. Не узнаешь теперь, чей он.

Михаил предугадывал смерть Терехи, но не ожидал, что она будет так внезапна и жестока.