Михаил передал Джани все услышанное от Кулан. Та очень встревожилась, позвала Такику в свою юрту. Зная злой, раздражительный характер стряпухи, Джани спокойным, но строгим тоном сообщила: ей известно, какие непозволительные речи ведет Такику с молодым господином, восстанавливает его против векиля и уже добилась своего - Лулу утратил дружеское расположение к нему, а это с её стороны очень дурно. Затем она посоветовала оставить её сына в покое, либо в противном случае им, ей и Такику, придется расстаться.
Стряпуха нахально рассмеялась и, уперев руки в бока, заявила, что она не побоится расстаться с госпожой, ибо она добрая мусульманка и хорошая стряпуха и её возьмут в любой курень. Если от неё желают избавиться, то не надо на это тратить много слов, она прекрасно все поняла и может уйти хоть сейчас, но госпоже от этого будет плохо, потому что все узнают вскоре то, что она так старается скрыть...
Услышав эти дерзкие слова, Джани пришла в волнение и побледнела. Она спросила:
- Что узнают?
- Что твой сын не от нашего господина.
- Поди прочь! - тихим, но твердым голосом произнесла Джани.
Такику смерила свою госпожу презрительным взглядом, криво усмехнулась и вышла вон. В свою юрту стряпуха возвратилась в сильном гневе и стала собирать пожитки, призывая Божий гнев на голову срамницы. Она выкрикивала всевозможные ругательства, махая руками и тряся головой. Слуги вначале посмеивались, ничего не понимая, когда же до них дошло, кого она оскорбляет, все в страхе разбежались.
Первая покинула Такику старая Кулан. Она давно поняла всю опасность, скрытую в этой злой женщине, и поспешила к Хасану, единственному человеку, который, по её мнению, мог предотвратить назревшую беду.
Однорукий сотник сидел позади своей маленькой юрты на солнышке и починял седло. Кулан опустилась на корточки против него и, как могла, объяснила ему все, что происходит у них в ауле.
Она сказала:
- Такику нельзя выпускать. Эта злыдня погубит нашу любимую госпожу, маленького господина и всех нас.
Хасан глянул на неё сердито из-под насупленных бровей и негромко произнес:
- Уйди, женщина!
Это было сказано таким тоном, что Кулан побоялась его ослушаться и поспешно отошла.
Хасан с остервенением принялся тыкать шилом в кожу седла, потом вдруг бросил седло наземь, пнул ногой и, сильно сопя, поднялся на свои кривые большие ноги. Мрачнее тучи шел сотник по аулу, набычившись, шевеля густыми бровями и разговаривая сам с собой. Завидя прокопченную юрту Такику, Хасан приостановился, огляделся и прислушался. Все было тихо. Только где-то брехала собака и фыркали лошади.
Тем временем Такику не прекращала браниться, хотя никого не было подле нее:
- Беспутница! И она ещё хочет казаться честной мусульманкой. Тьфу! Прижила щенка с неверным. Все расскажу имаму. Опозорила нашего хозяина, славного, доброго Бабиджу-бека. Она всегда его обманывала со своим векилем, рабом... Прости меня, Аллах, за такое долгое молчание! Прости мой грех!
Так она говорила, когда услышала, что её окликают:
- Такику! Такику!
Стряпуха поворотилась с красным дрожащим лицом и сверкающими от гнева глазами и увидала старого Хасана - приземистого, широкого, напоминающего медведя, такого же темного, такого же страшного, грозной тенью стоявшего у входа. Предчувствие беды шевельнулось в ней, сжало сердце, однако она постаралась ничем не выдать своего страха и грубо, косо смотря на него, спросила:
- Тебе что, безрукий?
- Зачем шумишь, Такику?!
- А тебе что! Говори, зачем пришел?
- Есть ли у тебя напиться, Такику? Никто во всем нашем ауле не может готовить шербет так, как ты.
- Какой толк в моем умении? - отозвалась женщина, успокоенная похвалой. - Никому я теперь не нужна. Вот что я скажу! Но меня нельзя выгнать, как собаку! Я - честная женщина! А она - срамница. Завтра вся ставка узнает, какая дочь у Нагатай-бека. Опозорила такого человека!
- Так дашь ли ты мне напиться, Такику? - попросил Хасан миролюбиво и даже улыбнулся.
Стряпуха подошла к вогнутой войлочной стене, возле которой стоял небольшой горшок с шербетом, и, наклонившись, стала нацеживать напиток в пиалу, ворча себе под нос:
- Она ещё пожалеет! Вспомнит Такику!
Хасан, стоя позади, не торопясь достал из-за пояса длинный шелковый шнурок, подергал его, проверяя крепость, затем один конец зажал в крепких зубах, а вторым в одно мгновение обмотал шею Такику. Стряпуха не сразу поняла, что задумал сотник, а когда вскинула руки, было уже поздно. Хасан с такой силой натянул шнурок, что он врезался ей в горло, перехватил дыхание. Женщина захрипела, выронила пиалу и горшок, шербет разлился. Сотник вместе с Такику повалился наземь. Он не ослаблял петли до тех пор, пока стряпуха не перестала биться. Потом разжал окаменевшие челюсти и выплюнул заслюнявившийся конец шнурка. Поднялся, тяжело дыша, спокойно смотал шнурок в клубочек и спрятал за пазуху.
Постояв некоторое время над своей жертвой, он наклонился и послушал, дышит ли она, бьется ли сердце. Такику была мертва. Выражение лица её было страшно, с выкатившимися, будто стеклянными глазами и с высунутым кончиком синего языка.
Хасан оправил на себе халат, стряхнул с колен землю и отправился к Джани.
Однако к хозяйке его не пустили, так как она лежала в постели с сильной головной болью. Служанке, молодой девушке с черными, как смородина, глазами, он велел передать госпоже, что Такику умерла. Девушка заморгала ресницами, от изумления раскрыв рот.
- Почему ты на меня так смотришь, женщина? Ты поняла или нет? Стряпуху призвал Аллах. Поняла? Стряпуха умерла. Разве тебе не ясно?
Та в испуге закивала головой и скрылась в юрте...
А Хасан медленно, по-медвежьи вразвалку, удалился.
Джани это известие потрясло. Она послала служанку узнать, правду ли сказал сотник, и только та примчалась с дико вытаращенными глазами, поднялась и пошла сама. Увидев едва приметную голубую полоску на шее Такику - след шнурка сотника, - Джани тот же час догадалась о причине её смерти и легонько вскрикнула, поднеся ко рту узкую ладошку.
После смерти Такику в Джани что-то надломилось. Она исхудала, осунулась с лица, все дни и вечера стала проводить в молитвах и постах, ибо чувство страшной вины тяжестью легло на её душу.
Глава тридцать пятая
В постоянном кочевье за ставкой ханши за два года аулы Джани растеряли половину своих овец: одни овцы отбивались по недосмотру чабанов и смешивались с отарами других беков и их уже невозможно было отыскать; иных Джани по доброте душевной раздаривала сотникам, а то и простым воинам; третьих беззастенчиво крала беднота, толпами следовавшая за ставкой.
Вначале Михаил не обращал на это внимания, считая, что Джани как хозяйка вправе сама распоряжаться своим имуществом, но затем, объехав все отары и табуны и узнав, по какой причине теряются овцы и лошади, посоветовал ей оставить их в степи, подальше от становища.
Решив, что Озноби прав, Джани распорядилась, чтобы чабаны отогнали овец в степь. Как выяснилось впоследствии, это было сделано своевременно.
После Рамазана, сорокадневного мусульманского поста, эмир Мамай собрал свою орду на празднество на ровном, как стол, местечке, вернее - долине между холмами, на правобережье Волги, всего в трех днях пути от города Сарая, в котором на этот раз восседал Кари-хан, сын Айбек-хана, согнавший в свое время Хаджи-Черкеса.
Мудрые люди понимали, что это был скорее смотр боевых сил, чем обычный религиозный праздник.
Эмир Мамай привел свой тумен в полном вооружении, точно собирался в дальний поход; дружественные ему эмиры и царевичи тоже привели свои войска; вольные мурзы присоединились к ним со своими отрядами, а богатые беки вынуждены были по приказанию Мамая предоставить лошадей и овец для прокорма этого многолюдного сборища. Вот когда Джани поняла всю мудрость Михаилова совета.
На всем пространстве, покуда хватало глаз, днем были видны белые, шевелящиеся, как озерки, отары овец, темные табуны коней, черные юрты и дымки от костров. А народ все прибывал и прибывал; отряд за отрядом, в полном вооружении, на косматых низкорослых лошадях, неутомимых в дальних походах, присоединялись к войскам Мамая, поклявшись ему в верности. Так крепла его сила, подобно реке, которая полнится водой от сбегающих с гор мелких ручейков.
