- Да угомонись ты, горячка! Не шуми! - увещевал его тихим старческим голосом Бабиджа. - У меня от твоего крика голова болит. Объясни все толком. Что произошло? Что ты так разбуянился?
Но от чабана нельзя было добиться и двух вразумительных слов, он только вопил "зарежу" и махал ручищами. Наконец его удалось успокоить, и Такику поклялась Аллахом, что она честная жена.
- Раз она поклялась, ты должен верить, - говорил ему Бабиджа. - Тебя обманули нехорошие люди. Ах, Ергаш, Ергаш! Что ты наделал?! Такой поднял шум! И из-за чего? А все твоя подозрительность!
Укоризненный тон хозяина совсем усовестил верзилу. Он понял, что вел себя недостойно. Смущенный, стоял он в отсветах горящих факелов, отбрасывая гигантскую тень на весь двор, и, не зная, куда деть тяжелые руки, сокрушенно вздыхал. Все стали расходиться. Ушел на сеновал и Ергаш со своей плачущей женой, а Бабиджа все ещё стоял у входа в покои и размышлял. Он припомнил недавний разговор с Али, в котором тот подтверждал, что Озноби приносит несчастье, и думал: "Вот и в этот раз Ахмед выпорол Озноби, а через несколько часов сам был бит Ергашем. Действительно, тут что-то есть. Почему бы, допустим, Ергашу не избить Ахмеда прошедшей ночью? Почему это должно было случиться после того, как Ахмед побил Озноби плетью?"
Бек не мог найти ответа на эти вопросы и решился только на одно: убрать Озноби из дома. А так как в его правилах было исполнять свои решения немедленно, то на следующее утро Михаил Ознобишин покинул городскую усадьбу Бабиджи-бека и отправился с чабаном Ергашем в степь. Им предстояло с большой отарой овец откочевать к морю, на зимние пастбища.
Целый день они провели в седле, ночью спали прямо на земле, не разжигая костра, и Михаил очень мерз, так как на нем был один лишь халат. На следующий день они опять пустились в путь и только поздним вечером прибыли в долину между холмами, где стояли, открытые всем ветрам, две небольшие прокопченные юрты.
Между юртами пылал костер, возле него сидели два человека и лежала большая черная собака, которая учуяла всадников, вскочила и громко залаяла.
Ергаш окликнул её. Собака умолкла, дружелюбно завиляла пушистым хвостом. Ергаш слез с лошади, разнуздал её, снял седло, переметные сумы.
- Эй ты! - закричал он на маленького человека. - Опять сидишь? Уезжал - сидел, приехал - сидишь. Хозяин ругается: где масло? где сыр? где творог? Ты что думаешь, он похвалит меня, что ты тут расселся? Языком чешешь, как последняя баба, а дел от тебя нет. Что я тебе говорил, когда уезжал?
Маленький человек молча вынес из юрты маслобойку и горшок с кислым молоком, вылил молоко в маслобойку и стал пестиком сбивать масло.
- А ты смотри! - сердито сказал Ергаш Михаилу. - То же будешь делать. Все будете делать масло, так хозяин велел.
Ергаш ушел в юрту, разлегся на кошме одетым, в сапогах и шапке, и вскоре захрапел.
Маленький человек был русский, Костка-тверичанин, а другой, худой и высокий, с черными как смоль усами и бородой, - армянин Ашот. На обоих были надеты теплые, на вате, халаты и меховые малахаи. Михаил позавидовал им, отметив про себя, что в таких шапках не страшны никакие холода; на нем же была всего-навсего маленькая войлочная шапчонка и простой, хотя и крепкий, халат, подпоясанный тонкой веревкой.
Михаил сел у костра и протянул к огню замерзшие руки.
Костка дал ему кусок сухой лепешки и как-то простодушно, по-дружески улыбнулся. Михаил улыбнулся тоже, ибо почувствовал к нему расположение. Этот маленький некрасивый человек стал сразу близок, хотя весь его облик вызвал вначале чувство щемящей сердце жалости.
Лицо у Костки веснушчатое, обрамленное рыже-белой бородой, нос переломан, передние зубы выбиты. Он выглядел совсем стариком, хотя ему, как узнал Михаил, едва перевалило за сорок...
Глава шестнадцатая
На рассвете Михаил и Костка вышли из юрты, почесываясь и разминая ноги. Ночью выпал снежок и слегка припорошил бурую траву. С севера тянуло холодом, пахло морозцем. Небо заволокло низкими клубистыми облаками.
Из другой юрты вышел Ергаш, недовольный, озябший, с опухшим лицом, приказал Костке разжечь костер и, когда пламя охватило хворост, сел к огню и принялся ругаться.
Костка шепнул Михаилу:
- Плохо выспался. Как недоспит - беда! Все не по нем.
На этот раз Ергаш почему-то оказался зол на судьбу.
- Я пасу скот, - говорил он, ломая хворостину. - Долго уже пасу, а толку чуть. Ничего нету. Где моя юрта? Где мои табуны? Где мои отары? Я бедный чабан, жена стряпает у бека, варит ему похлебку и печет лепешки. Раз в два месяца я прихожу к ней, и мы спим на сеновале. Разве это жизнь? Вот вы - рабы, а я - свободный, но я так же надрываюсь, как и вы. Разве так должно быть? - Он сокрушенно покачал большой головой и сердито сплюнул в огонь. - Ничего у меня нету, а у бека - несметные богатства! Куда столько одному человеку? Вот задумал жениться на дочке Нагатая. Только она за него не пойдет. Разве пойдет такая красавица за старика? У неё муж - багадур был. А этот - сморщенный гриб! А ещё туда же, за молодой!
Ергаш долго ещё бранился, потом неожиданно вскочил на коня и умчался в степь - развеяться.
А Костка сказал:
- Со злости бесится. Ничего. Утихнет. Это у него бывает. А мы сбираться айда!
Целый день готовились к перекочевке, разбирали юрты, связывали узлы, укладывали на арбы. Вечером, по заходе негреющего солнца, сели у костра перекусить. Михаил и Костка ели из одной глиняной чашки - холодную студнеобразную бурду.
Костка говорил:
- Варим раз в семь ден. Много варим, цельный котел, а потом лопаем холодное и прокисшее.
- Разогреть нельзя? Вона огонь-то!
Костка небрежно отмахнулся.
К костру подошла собака и легла возле Костки, положив свою лобастую голову на лапы. Это было низкорослое, широкое в спине и сильное животное, покрытое густой длинной черной шерстью.
- Что, лохматая, тошно? - спросил Костка, глядя в желтые собачьи глаза.
От участливого человеческого голоса собака слабо взвизгнула и лениво пошевелила хвостом.
- Скоро к морю-океяну. Там солнышко греть будет. Оживешь.
Из дальнейшего разговора Михаил узнал, что Костка не раб, а свободный, такой же, как и Ергаш, работающий на Бабиджу за еду.
- Так что же ты не идешь на Русь? - удивился Михаил.
Костка, по своей привычке, отмахнулся рукой.
- Ходил. Да опять пришел.
- Что так?
- А вот послушай, мил человек, мой сказ и тогды все поймешь.
И поведал Костка вот что. Жил он в селе, под Тверью, от работы не отлынивал, трудился не покладая рук, но никак не мог выбиться из нужды - уж слишком большие поборы брал князь. С каждым годом нищал он все больше и больше. И вот наконец наступил такой день, когда ему нечем стало платить подать, и татары увели его жену. У него был десятилетний сынишка, но его затоптал жеребец княжеского гонца; у него был домишко, черная изба, но она сгорела от молнии; у него было поле, но оно осталось невспаханным, потому что пала от непосильного труда и голода его единственная лошадь. Все несчастья, кажется, свалились на него, а он терпел, никому не жаловался; не сказал ни слова и тогда, когда на него самого накинули аркан и вместе с младшей сестрой повели в Орду за долги. Он не роптал, не сопротивлялся, так как знал: хуже не будет - ведь все это время он не жил, а существовал, спал со скотиной в хлеву, питался чем придется, били его свои, били чужие; ему вышибли передние зубы, сломали нос, его секли иной раз так, что живого места не оставалось на спине, а он ещё смеялся. Смерть он считал избавлением от житейских тягот и не боялся её. За его живучесть и бодрость духа Бабиджа отличил его от всех других рабов. И когда от мора умерли все его жены и дети, бек устроил по ним пышные поминки, а затем, по обычаю, отпустил на волю несколько рабов, среди этих счастливцев оказался один христианин - Костка. Но он не ушел, а предстал перед беком, что того очень удивило.
